Доминик жаждал выжить. Вычеркнуть Альтаира и прошлое.
Остаться наедине с Теодором. Плевать на злые упреки 'вы рабы, вы ничтожества'… кто таков эгоистичный элитник, чтобы судить?
Свобода? Зачем она, если вдвоем нет разницы — служить или разгуливать по пустыням неосвоенных колоний?
Доминик не верил в свободу.
Зато поверил — и ныне полностью, до дна, до заполненного ртутными парами пьяного полубезумия — в любовь.
*
Ружье Теодора, которым тот некогда отстреливал выкидышей, при ближайшем рассмотрении смахивало на бумеранг. Посередине лаковая коричневая ручка с кнопкой, а по бокам слегка изогнутые трубки-дула. Доминик повертел предмет в руках. Теоретически он заряжался от специальных батарей, а сгусток розоватой плазмы генерировался прямо в хрупких на вид блестящих трубках. Легкое и удобное оружие, с таким запросто в одиночку противостоять не слишком тяжеловооруженной армии.
Что ж, Альтаиру не придется противостоять… у него будет билет на свободу. Ружье — для убедительности. Доминик с удовольствием бы разрядил его в нуль, но не знал как. Не спрашивать же у Теодора…
'Спокойно, Альтаир не воспользуется. Зачем ему стрелять в меня?'
Хотелось верить.
До утра пятницы Доминик старался не думать о побеге Альтаира, о собственном (жертвоприношении) поступке. Теперь счет на часы. На минуты.
Он поцеловал Теодора перед тем, как оба покинули мувер, поцеловал с тоскливым мутным предчувствием: последний раз. Он отогнал мрачные мысли, но пальцы были липкими, а губы пересыхали. Постоянно хотелось пить.
Альтаир выбрался из своей 'геенны огненной'. Доминик, озираясь по сторонам, всучил ему ружье.
— Только не вздумай использовать его, — взмолился он попутно, — Тебя убьют на месте и меня тоже!
— Не дурак, понимаю, — Альтаир взвесил в руке 'бумеранг'. Доминик отстраненно проследил за этим движением, на долю секунды поразился: до чего легко планировать побег, пронести в Башню оружие. Конечно, главе хора и фавориту Королевы доверяют, гвардианы почтительно склоняются перед ним и Теодором, приветствуя либо провожая.
И все-таки.
Альтаир говорил о свободе, но разве не свобода — выбрать рабство по своему вкусу? От довольного раба не надо ожидать восстания.
— Славная игрушка, — прокомментировал Альтаир, — Может, поиграем всерьез?
— Нет! — отрезал Доминик. Альтаир хихикнул.
'Покорная скотина', прочитал Доминик в мазутного цвета глазах Альтаира. И отвернулся, зашагал прочь, стискивая мокрые от холодного пота кулаки.
В тот день он жалел, что в придачу к черным мантиям они не надевают масок; еще опасался — не сможет петь, близкое панике волнение сводило горло.
— Ты плохо себя чувствуешь? — Теодор дотронулся губами до его лба.
— С чего ты взял? — на горизонте вновь взошла ложь. Доминику сделалось грустно, будто уронил в морскую пучину драгоценный перстень, — Я в полном порядке.
— У Королевы одна из дочерей, — напомнил Теодор, — Кажется, кто-то из верхушки, поэтому месса затянется.
— Понимаю…
— Но поскорее бы она закончилась. И мы поедем домой, — Теодор завершил диалог полупоцелуем — на полноценный не хватало времени.
Холодный зал-космос моментально отсек волнение и мерзкие спазмы, выстудил до дна. В зале Доминик — его тело, личность и разум — всего лишь придаток к голосу, к мелодии, будто выученной в инкубаторе. А то и раньше, в утробе матери, коротком периоде от зачатия до извлечения яйцеклетки.
Забавно, он до сих пор очень смутно знаком с остальными певчими. Исключая Тео, разумеется.
Доминик вглядывался в лица собратьев по хору, словно тщась сфотографировать их в памяти. Попрощаться. Но лица напоминали кукольные — с целлулоидной кожей и глазами-стразами, Доминика передернуло от холода физического и… их холода. Нет, они не ненавидели его, не унижали как во дворце Гвендолин и не завидовали успеху; люди эти сродни шестеренкам в огненной бездне. Каждая крутится на своем месте. Жар и холод, плоть и железо — суть одно.
'Как мне повезло с Тео', подумал Доминик. 'Он тоже не такой как все'.
И запретил себе думать; мелодия уже вступала в права, и ему, как солисту следует забыть обо всем на час, два, а то и больше, если гостья Королевы пожелает того. Доминик уставился перед собой, привычно перемешались звезды-свечи и обсидиан, отблески хрусталя и морское шевеление нескольких десятков мантий; Доминик ощущал себя на месте, почти хорошо, почти счастливым.
Все как обычно. Визитеры-дочери приходили и прежде, скромно держались подле трона и редко задерживались дольше, чем на полчаса. Краем глаза Доминик приметил женщину, спрятанную под расшитой диковинными цветами мантией и частой вуалью, она продефилировала мимо и опустилась на колени перед Королевой.
Но далее ни он, ни кто-либо еще не обращали внимания на гостью. Существовала музыка и голоса, однообразие, которое неспособно утомить. Как восход и закат. Как смена времен года. Вечность.
Доминик вклинился в работу 'шестеренок'. Так правильно. Каждому свое. Зря Альтаир пытается вырваться из круговорота самой Вселенной…
Он поймал пристальный, тяжелый, как чугунные оковы взор уже в самом конце, и его пробил пот: Королева догадалась. Королева ведает о каждом шаге, каждом вздохе детей своих, бежать от Нее — все равно, что скрыться от времени, от смерти.
Потребовалось более полуминуты, сообразить: изучает его не Королева. Гостья. Шевельнулась мантия и вуаль.
— Подойди, — приказала Королева, и поскольку месса была окончена, они остались втроем. Уходя, Теодор легонько тронул ладонь: 'Все будет хорошо'.
Да, да. Надежда растаяла, словно кубики льда в геенне рычагов, но отступать — только в пропасть.
Теодор оглянулся у выхода, и покинул зал нехотя, ссутулившись.
Доминик приблизился к трону.
— Тот самый, — проговорила гостья Королевы, не осмеливаясь вскинуть взгляд. — О Королева, я счастлива, что мой раб подошел Тебе.
— Я не ошибаюсь, — от интонации словно упала температура в и без того выстуженном зале. Градусов на десять.
— Позволишь ли Ты…
— Позволю.
Доминик не понял смысла диалога. Королева жестом приказала обоим покинуть зал. Гостья последовала в келью, Доминику отчаянно хотелось сбежать от непрошенной 'свиты', но женщина преследовала его, будто маньяк. В пустой келье она остановилась.
'Тео уже ушел', кольнуло Доминика.
— Что вы хотите от меня, госпожа? — Доминик задал вопрос в подобающей форме, не испытывая, впрочем, благоговения.
Гостья откинула вуаль.
— Ты не узнаешь меня?
Узнал. Разумеется, узнал; как мог забыть собственную экс-хозяйку? Гвендолин. Зачем?
Он молчал.
Он думал об Альтаире. Счет на секунды, и все оборвется, а Гвендолин здесь, мешает, черт подери… Как она не вовремя, неужели воображала, будто раб, о существовании коего прежде не догадывалась, захочет поблагодарить ее? Что ей вообще надо?
— Ты избранный Королевы, — сказала Гвендолин. Почудилась ли Доминику зависть?
Член Сената, любимая дочь Королевы — завидует какому-то третьесортнику… пусть и ныне певчему хора?!
Доминик отодвинулся к двери. Он думал об Альтаире, только о нем и кривом ружье-бумеранге. Выстрелит ли Альтаир, столкнувшись с Гвендолин?
— Уходите, госпожа, — тихо проговорил он.
— Вот как? Везение портит людей, это правда, — она скривилась. Подошла, сократив расстояния до десяти-пятнадцати сантиметров.
Доминик отметил ее красоту, непередаваемую, сродни величию самой Королевы. Он потер горячие щеки: к волнению присоединялось что-то еще.
'Быть может, в другом мире, до Войны… мы бы были вместе, и ты, Гвендолин, не звалась бы госпожой. Но мы здесь и я люблю Теодора'.
— Нужно вернуть тебя на пару дней, — продолжала Гвендолин. Она скучающе растягивала слова, и теперь подчеркивала: беседовать с рабом — унижение! — Видишь ли, хоть формально тебя причисляли к 'третьему сорту', определенные гены ценнее генов 'самца и воина'. Понимаешь, о чем я? Королеве нужны не только солдаты.