Мне разбили губы, соображает он. Констатирует медленно и заторможено, захлебываясь болью-трясиной.
Эдвин наклоняется к нему. Между пальцев с округлыми гладкими ногтями — лезвие… нет, это кусок провода.
'Хочет убить?'
Доминик заворожено следит за проводом. Гипнотически мерцает провод. Страшно.
— Как насчет взбодриться немного? — раздвоенный на манер змеиного языка провод касается подбородка влажного от слюны и крови.
Он кричит.
— Эй, напряжение всего двадцать вольт, — смеется Эдвин. Кажется, пинает. Доминик не уверен.
В чем уверен, так это…
Ох, нет, пожалуйстапожалуйстапожалуйста…
Эдвин усмехается, но лицо и глаза его статичны, будто кто-то надел маску, приварил золотистый металл к коже. Он кивает своим 'ребятам', и те хватают Доминика в охапку, ставят на колени, пригнув голову к полу.
— Так-то лучше, — Эдвин дотрагивается до плеч. Доминик всхлипывает. Прикосновение… о боги, о Королева… прикосновение, драгоценный цветок в саду кошмаров. Сигнал 'старт!'
'Я никогда не привыкну к боли', думает Доминик и это неожиданно спокойная мысль.
Двое держат его, пятерни с грязными обломанными когтями похожи на лапы стервятников, они вспарывают темные пятна синяков и царапин, тонкая пленка недо-кожи рвется с коротким выдохом.
Горячо. Ужасно горячо, подвальная прохлада пола не спасает. Жар в вывернутых суставах, в набухших от крика сосудах на лбу.
'Никогда не привыкну'.
Доминик будто наблюдает со стороны. Распят. Недостает гвоздей в запястьях, но Эдвин доставит иное…
Удовольствие. Эдвин растягивает это слово, слог за слогом капают на расцарапанную спину жертвы. Будто воск.
У-до-воль-стви-е.
Если Эдвин и насмехается, то это невозможно определить. Доминику не до психологических тонкостей. Он повис на чужих руках-распятьях куском поролона.
Может, Эдвин не заинтересуется таким. И отпустит.
'Зря надеешься', всплывает очередная мысль, искристая и колючая, точно застрявший в разбитой губе проводок.
Никогда не отпускал.
Эдвин не тратит время на раздевание, свое или жертвы. Драгоценные секунды стоит вложить в иной банк, имя которому пытка. Провод и еще что-то пластиковое, Доминик вжат лбом в чьи-то ботинки, не видит, но чувствует.
Мокрицы, думает Доминик, тысячи ядовитых мокриц под кожей, прорастают из позвоночника.
Забавно, он не воспринимает насилие как сексуальный акт. Вторжением.
Мокрицами.
Хотелось бы взглянуть на лицо Эдвина в подобный момент.
У-до-воль-ствие? Или обыкновенный выплеск энергии, жестокости на удобном объекте.
Доминик пытается отстраниться. От вывороченных суставов, подрагивающих в пазухах с намерением лопнуть, точно яйцо в кипятке. От ударов импровизированным хлыстом, брызг кожи и яркой капиллярной крови. От вторжения, да, это труднее всего, потому что несмотря на почти пограничную агонию, тело ведет себя против всякой логики.
— Тебе это нравится. Ничтожество, — голос Эдвина где-то в высоте, недосягаемый, точно солнце.
Во рту Доминика слишком солено, чтобы отвечать. Да и не нужен ответ.
Когда-нибудь закончится, повторяет спокойная часть разума. Та самая, которая регулирует эмоции смирение и страх, переключая их, будто реле в морозильной камере. Достаточно пары. Больше — роскошь.
Боль плывет концентрическими кругами, боль и тошнота. Доминик отсчитывает секунды.
Когда-нибудь закончится…
— Эй, какого дьявола здесь твориться? — выкрик перечеркивает дыхание Эдвина, перечеркивает грубые удары-фрикции.
Камилл. Как вовремя.
'И увидит меня в таком виде', добавляет Доминик. И отвечает себе: и что?
По крайней мере, его отпустили, позволили отползти, захлебываясь розоватой пеной, свернуться в позе зародыша. Круги еще качаются перед глазами вроде летающих тарелок, но… пройдет.
Доминик выносливее, чем выглядит со стороны.
Ко всему можно привыкнуть.
— Проклятье, что вы тут творите?
Камилл потянул Эдвина к себе за ворот рубашки. Эдвин не успел натянуть брюки, подпрыгивал, придерживая ремень.
— Тебе какое дело, яйцеголовый?! — огрызнулся он.
— Такое, — Камилл нахмурился. — Здесь не бордель, а техноблок, — он вырвал у Эдвина злополучную петлю из проводов, — это у тебя откуда? Еще раз попадешься, воришка…
— Ты… — зашипел Эдвин. Он совладал наконец-то с брюками, подался назад вместе со своей свитой.
— Я, — хмуро ответил Камилл. — Короче, парень, вали отсюда. Еще раз замечу подобное…
Плетка взметнулась в воздух восклицательным знаком. Эдвин оскалился, щелкнул зубами, будто и впрямь был диким зверьком. Затем попятился и довольно резво ретировался с 'места преступления'.
— И часто у вас тут такое? — второй голос. Доминик уже привел себя в относительный порядок. Разбитое лицо не в счет, остальное скрывает ткань. Он собирался благодарить Камилла, великолепно сознавая — плевать на него, просто аккуратный техник не любит беспорядка в 'своих' владениях.
Но второй… Доминик испугался скорее инстинктивно. Незнакомец=опасность.
— Бывает иногда, — проворчал Камилл. Теперь его собеседник приблизился, и Доминик выпрямился, моментально позабыв об 'увечьях'.
Элитник? Здесь?!
— Какая мерзость, — элитник поджал тонкие, красиво очерченные губы. В полумраке поблескивали виниловые брюки и платиновый ошейник — знак благоволения госпожи.
— Слушай, Альтаир, ты ведь не любоваться на разборки третьесортников пришел, — Камилл сложил руки на груди.
— Верно, — элитник бросил беглый взгляд на Доминика. Решил, что столь жалкое создание за 'уши' не считается, — мне нужно, чтобы ты выполнил поручение госпожи…
Элитник снова обернулся к Доминику, мотнул головой на манер породистого жеребца. Склонился к Камиллу и проговорил тому что-то едва слышно.
На мгновение лицо Камилла изменилось. От удивления до улыбки, и снова замкнулось в серое безразличие — бетонную стену. Доминик протер глаза: что это значит?
Ладно, не его дело.
— Хм… я попытаюсь найти, — проговорил Камилл. — Потребуется время, ну ты понимаешь…
Он лгал. Доминик слышал ложь — ржавым гвоздем по стальной глади энергоблока.
Элитник протянул руку технику, но в последний момент отдернул:
— Три дня. Даю тебе три дня. Надеюсь ты меня не подведешь. До свидания.
*
Ближе к вечеру Гвендолин решила отвлечься. Альтаиру она доверяла, насколько вообще можно доверять самцам. Альтаир выполнит задание хотя бы из соображений личной выгоды и безопасности. Недаром Гвендолин — член Сената: в людях она разбиралась.
Нужно подождать, и не сидя в спальне.
Гвендолин оделась (бежевый брючный костюм из настоящего шелка выгодно подчеркивал фигуру), поправила макияж и вызвала к себе техника. Имени не помнила, важнее иная информация: надежен. В том числе как водитель.
Техник почтительно согнулся, попросил указать координаты. Гвендолин дернула плечом: сама не решила.
— Просто так. Я скажу позже.
Невозмутимый техник послушно забрался в кабинку мувера. От зеленого свечения приборной доски бледное лицо и почти бесцветные волосы делали его похожим на призрак или червя-альбиноса. Гвендолин скривилась. Генетики никак не научатся 'фильтровать' материал, мальчиков 'рождается' много, и большей частью вот такие недолюди.
Подумать только, когда-то полагалось испытывать 'материнские чувства' к своим детям. Даже мужского пола.
Гвендолин, как и прочих женщин колонии, судьба детей не интересовала. Девочкам давалось отличное воспитание и образование, но отношения матери и дочерей скорее походили на сотрудничество в корпорации, чем семейные.
Мувер медленно выскользнул из ангара. Данная модель способна развивать огромную скорость, но резкий старт опасен для пассажиров; техник учитывал это. Гвендолин откинулась на кожаное сидение, достала из встроенного 'ящика' золотистую накротическую палочку…строго говоря, наркотики не одобрялись с точки зрения все той же генетической чистоты, но иногда можно позволить себе расслабиться. Например, когда в висках тикает часовой механизм со зловещей кукушкой: 'неделя сроку'.