Собственно, остается сказать об этой традиции, о том перспективном, что оказалось заложено в раннем русском виршеписательстве. Во второй половине XVII в возобладало силлабическое стихотворство, строго требующее равносложности строк, метрически упорядочивающее их. Но некоторые виршеписцы продолжали писать по-старому — разносложные стихи, как, например, сподвижник протопопа Аввакума Авраамии. А вирши начала XVII в. по-прежнему переписывались — они и дошли-то до нас по преимуществу в поздних списках. Наступил XVIII в., но и тогда память о старых виршах сохранялась, особенно раешного, балаганного типа: «Бык не захотел быть быком...». Тредиаковский в 1740 г. (уже эпоха ямбов и хореев!) в знаменитом Ледяном доме приветствовал новобрачных шутов разносложными залихватскими раешниками: «Здравствуйте женившись дурак и дура...».
Наверное, своей жизнеспособностью разносложные вирши обязаны именно близости к народному раешному стиху: все, что народно,— прочно. Этот стих испробовал и Пушкин в сказке о Попе и работнике его Балде. Но интересно, что раешный вариант разносложных неметрических стихов — не единственный в практике любительского стихописания в XIX—XX вв. Вспомним, какое письмо в романе Достоевского «Бесы» капитан Лебядкин прислал Лизе:
О, как мила она, Елизавета Тушина,
Когда с родственником на дамском седле летает,
А локон ея с ветрами играет,
Или когда с матерью в церкви падает ниц,
И зрится румянец благоговейных лиц!
Тогда брачных и законных наслаждений желаю
И вслед ей, вместе с матерью, слезу посылаю.
Составил неученый за спором.
Рассказчик, ознакомившись с этими, в духе XVII в., стихами, замечает: «Я знал одного генерала, который писал точь-в-точь такие стихи». Это уже намек на распространенность подобных версификационных форм для любительского стихописания второй половины XIX в. А в 1910 г. Горький в статье «О писателях-самоучках» опубликовал несколько виршей такого же типа, принадлежащих перу неизвестного корзинщика, автора повести в стихах «Дневник проститутки».
Я есть бедный кустарь корзины плету
буду ожидать за мой труд одобрительного ответу
представьте хотя я и бедный а что воображаю
до невозможности презренный металл обожаю
если на моих мозолях не один рублик заблестит
сердцу моему это очень польстит.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
По всему свету проститутка существует
и всякая нация по ней тоскует
а никто на них внимания не обращает
и в целях добрых не помогает.
К такому же типу стиха часто прибегал Демьян Бедный в 20— 30-е гг. Примером может служить «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» — предполагаемый прообраз поэмы о Христе Ивана Бездомного из романа Булгакова «Мастер и Маргарита» (Бедный — Бездомный, Придворов — Понырев).
Так сложилась традиция. Оказалась живучей. Многочисленные изобретения более совершенных стиховых форм ее не отменяли. А истоки ее — в раннем русском виршеписании, которое возникло почти четыре столетия тому назад.
В. К. Былинин
А. А. Илюшин
Провозвестники виршевой поэзии
Послание дворянина к дворянину
Благих подателю и премудрому наказателю, нашего убожества милосерде взыскателю и скуднаго моего жителства присносущу питателю, государю моему имярек, жаданный видети очес твоих светло на собя, яко же преже бе не сытый зримаго и многоприятнаго милосердия твоего Фуников Иванец, яко же прежней рабец, греха же моего ради яко странный старец.
Вожделен до сладости малаго сего писанейца до твоего величества и благородия, не простирает бо ся сицево писанийцо за оскудение разума моего и за злу ростоку сердца моего. Точию рех ти: буди, государь, храним десницею вышнага параклита.
А по милости, государь, своей, аще изволишь о нашемь убожестве слышать, и я, милостию творца и зиждителя всяческих, апреля по 23 день, повидимому, в живых. А бедно убо и скорбно дни пребываю, а милосердия твоего, государя своего, всегда не забываю. А мне, государь, Тульские воры выломали на пытках руки и нарядили, что крюки,
да вкинули в тюрьму, и лавка, государь, была уска,
и взяла меня великая тоска,
и послана рогожа, и спать не погоже.
Сидел 19 недель, а вон ис тюрьмы глядел.
А мужики, что ляхи, дважды приводили к плахе,
за старые шашни хотели скинуть с башни.
А на пытках пытают, а правды не знают.
Правду-де скажи, а ничего не солжи.
А яз им божился и с ног свалился и на бок ложился:
не много у меня ржи, нет во мне лжи,
истинно глаголю, воистину не лжу.
И они того не знают, болши того пытают.
И учинили надо мною путем, мазали кожу двожды кожу кнутом.
Да моим, государь, грехом недуг не прилюбил,
баня дурка, да и мовник глуп.
Высоко взмахнул, тяжело хлеснул,
от слез добре велик, и по ся места болит.
Прикажи, государь, чем лечить,
а мне, государь, наипаче за тебя бога молить,
что бог тебя крепит, дай господи, и впредь так творить.
Да видех, государь, твоего государя моего имярек, рукописание прослезихся,
и крепости разума твоего удивихся,
а милосердия твоего у князя Ивана рыбою насладихся,
и богу моему за тобя, государя моего, помолихся.
Да от сна вставая и спать ложась, ей-ей всегда то ж сотворяю.
А тем, государь, твое жалованье платить,
что за тебя бога молить, да и всяк то говорит: добро-де он так творит.
Да писал бы, государь, немало,
да за великой смуток разума не стало.
Приклоних бо главу свою до земля, рех ти: здравствуй, государь мой о Христе. Аминь.
Да немало, государь, лет,
а разума нет, и не переписать своих бед.
Розван, что баран, разорен до конца, а сед, что овца.
Не оставили ни волосца животца, и деревню сожгли до кола.
Рожь ратные пожали, а сами збежали.
А ныне воистинну живем в погребище и кладем огнище,
а на ногах воистину остались одне голенища, и отбились голенища.
Зритель, государь, сердцам бог, не оставили шерстинки,
ни лошадки, ни коровки, а в земли не сеяно ни горстки.
Всего у меня было живота корова, и та не здорова.
Видит бог — сломило рог.
Да бог сердца весть — нечего есть.
Велел бог пожить, и не о чем тужить.
А я тебе, государю моему, преступя страх,
из глубины возвах, имя господне призвах,
много челом бью...
Не прогневайся, что не все беды и разорения пишу, не бо ум мой постигнути или писанию предати возможет. Да и тебе скорбь на скорбь не наложу. Твоя ж и моя вся взята быша без останка.
Баснослагатель Езоп не украшен образом[1],
Прочитай же сего обрящется с разумом:
Плоть — сосудец его аще и не зело честна,
Но душа в нем живущия зело изящна.
Пиша притчами сими зверския нравы
И в них изображает человеческия справы:
Птицами и рыбами поставль основание
И над баснами творит нам истолкование.
Притча к притчам — сказание и глагол притчи,
И в притчах притчослагатель глаголет вещи.
Глумление сея притчи не в глумех,
Но утешительное прочитание в разумех;
Нравоучительная нам сей беседует[2]
И в притчах полезная житию дарует,
Яже от еллинскаго преведена суть мною.
Прочитай я, любимиче, утешайся <со> мною.
Слово о нравах сребролюбца
Всяк сребролюбец скор ко взятию.
Косен к подаянию.
И готов глаголати аще что истощит.
Нем бывает аще что присовокупит.
И не хощет никогда истощевати.
Но всегда хощет исполняти.
И зело велико дело поставляет.
Еже аще когда что истощавает.
Неудобь о сем скорбит, печалуется, докучает.
Жалостьми содержим бывает.
Щедрь в чюжем.
Скуп же во своем.
И немилостив ко всем.
И своей гортани ядения оскудевает.
Сокровище свое исполняет.
Плотию своею сохнет, корыстию богатеет.
Сего же не разумеет:
Еже зле собирает, зле и погибнет.
Понеже сие вскоре суд божий постизает.
Еже аще что от злаго произыдет,
Сие паки во зло и обращается и не приходит ко благому.
Понеже не происходит от благого.
И сего ради сребролюбец не имат живота.
Ниже сего привременнаго.
Ниже вечнаго.
вернуться
...не украшен образом... — Согласно преданию, Эзоп был горбатым.
вернуться
...нравоучительная нам сей беседует... — Средневековые проповедники охотно использовали простейшие сюжеты эзоповых басен, развертывая их в пространные нравоучения (см.: Аверинцев С. С. Византийская риторика... // Проблемы литературной теории в Византии и латинском средневековье. — М., 1986. — С. 68-73).