Выбрать главу

Семен отдохнул и решил попробовать вырвать петлю, к которой его приковали наручниками. Он был достаточно сильным и выносливым мужчиной, но после нескольких попыток понял, что все его старания безуспешны. Чтобы вырвать этот крюк, нужен трактор наподобие того, что водит тот мужик, с которым Семен сегодня общался. Сегодня это было или вчера? Семен не знал. Сколько он провалялся в этом подвале?

Семен вспомнил, что у него на руке есть часы, но как он ни исхитрялся, посмотреть на них ему не удалось. Руки были связаны за спиной. Семен решил отдохнуть, и тут ему в голову пришла идея. Петля была вмонтирована в пол и возвышалась над ним сантиметров на пять. Если очень сильно постараться, то можно протиснуть свою задницу между рук назад, а затем протащить и ноги. Тогда будет больше свободы. По крайней мере, в таком положении, нагнувшись к прикованным рукам, можно будет почесать нос. А дальше еще что-нибудь придумается.

Семен начал стараться. Он ругал себя за непомерно растолстевший зад, за слабые руки, он мучался, падал, ударялся и начинал все снова. Он даже вспотел и согрелся, когда наконец ему удалось сесть позади петли, а руки оказались под коленками. Вытащить ноги одну за другой из сцепленных рук оказалось пустяком. Семен с наслаждением почесал нос пальцем правой руки и посмотрел на часы.

Циферблат был разбит вдребезги. Вероятно, при падении в подвал, и часовая стрелка отломилась совсем. Минутная осталась целой и она показывала без пяти минут. Но без пяти чего, узнать не представлялось возможным. Хорошо, хоть число было видно, и Семен понял, что сегодняшний день еще не кончился. Теперь у него была гораздо большая свобода передвижений, и он нащупал носком ноги лестницу, которая вела наверх. Семен еще раз тщательно обшарил ногами доступные ему полки в надежде, что маньяк Голубеев случайно забыл где-нибудь хотя бы гвоздь. Но все было чисто и пусто.

И тогда Семену пришла в голову свежая мысль. Он нагнется ртом поближе к рукам и попытается разорвать ногтями слой скотча на губах. Когда у него освободится рот, Семен сможет кричать и звать на помощь. Конечно, шансов мало, что кто-нибудь его услышит и придет на помощь. Скорее подумают, что в доме смотрят очередной боевик. Но все-таки это было лучше, чем ничего не делать, и Семен стал стараться подцепить ногтем краешек скотча у себя под носом. Ничего не выходило. Семен ругал себя за то, что подстригал ногти, за то, что мало пил молока, и от этого ногти такие мягкие. Он расцарапал себе лицо в кровь, чуть-чуть отклеил скотч от верхней губы и смог закричать: "У-у-у!". Достаточно громко.

Но тут же случилась новая напасть. Семен почувствовал, что он очень сильно хочет есть и пить. В животе урчало и стучало, от голода закружилась голова. Но намного больше, чем есть, Семен хотел писать. Если голод и жажду еще можно было терпеть, то выносить позывы мочевого пузыря становилось все трудней. И как Семен ни крепился, но терпеть далее не было мочи. Писать под себя и сидеть в луже Семен не мог. И так было холодно касаться попой цементного пола, а если еще будет вода, то воспаление легких будет обеспечено. Конечно, смешно заботиться о здоровье легких, когда тебе накануне обещали отстрелить голову, но Семен был оптимистом. И он придумал решение.

Семен расстегнул штаны, приложив сноровку и сообразительность, вызволил из ширинки свой предмет и встал ногами в сторону лестницы, словно собираясь отжиматься от пола. Зажурчала и полилась теплая струйка, запахло не розами, но зато как легко стало Семену. Он закончил обряд мочеиспускания и сел по другую сторону от петли, подальше от своей лужицы. И тут же вспомнил, что он хотел кричать и звать на помощь. Семен набрал в легкие побольше воздуху и закричал: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!".

Зря он кричал по-английски. Его и по-русски-то никто не услышал. А англичан в этой местности отродясь не бывало. Но Семен этого не знал и снова закричал еще громче: "Эй! Помогите! Кто-нибудь! Help!". Если бы Семен мог выйти на улицу и послушать самого себя, как он кричит из погреба с полузаклеенным ртом, то он бы убедился, что его совершенно не слышно, и прекратил бы это бесполезное занятие. Но Семен не мог выйти и послушать самого себя. И дело даже не в том, что послушать самого себя, сидящего в подвале, находясь на улице, невозможно. Семен не мог выйти - вот в чем была причина. А если бы он мог выйти наружу, то, уверяю вас, он не стал бы ничего слушать, а просто бросился бы наутек, даже без теплой куртки и ботинок.

И Семен продолжал кричать, срывая голос, пока не услышал шаги наверху.

- Чего раскукарекался петушок? - спросил сверху глухой и тихий голос Голубеева. - Тебя на улице не слышно, так что ты зря голосишь.

Семен рассердился на "петушка", но сразу же простил эту промашку Голубееву ввиду некомпетентности того в тюремных делах. На него было за что сердиться и без "петушка".

- Выпусти меня! - громко сказал Семен.

- Это еще зачем? - спросил Голубеев.

- В туалет хочу, - ответил Семен.

- Делай все под себя, свинья, - сказал Голубеев. - И сиди в своем говне, тухни!

- Сам ты свинья поганая, - рассердился Семен, - ублюдок! Чего ты хочешь от меня? На хрена приковал здесь?

Семен с силой дернул за петлю, к которой был прикован, да едва не вывихнул себе плечо. Тогда он со всего маху пнул лестницу. Она затрещала.

- Давай бесись, - рассмеялся сверху Голубеев, - в аду похуже будет.

- Тебе, - огрызнулся Семен, но слова маньяка его отрезвили. И правда, чего это он дергается, как вошь на поводке. Только силы тратит. Семен решил поговорить с этим мудаком спокойно.

- Как ты меня заметил? - спросил Семен. - Ждал, что ли? Или случайно?

- Ждал, - ответил Голубеев, но не сразу. - Дура какая-то позвонила мне на работу вчера вечером, сказала, что меня разыскивают родственники из Сибири. Я сразу понял, что это либо ты, либо опера, потому что нет у меня родственников в Сибири.

- Как дуру-то звали? - спросил Семен.

- Не помню, - ответил Голубеев, - цветком каким-то...

"Действительно, дура Герцеговина, - подумал Семен, - кретинка! И чего ей вздумалось звонить этому говнюку?". Да что ее ругать-то теперь, сидючи в подвале в наручниках. Раньше нужно было думать.

- Ладно, заткнись пока, - сказал Голубеев, - я буду ужинать.

- Я тоже хочу ужинать! - крикнул ему из подвала Семен.

- На том свете тебя накормят! - ответил Голубеев.

- Не накормят! - уверенно возразил Семен. Он уже воспринимал все происходящее, как какую-то дурацкую игру, как сон. - А когда ты собрался меня на тот свет отправить?

- Скоро, - ответил Голубеев.

- Дай пожрать-то перед смертью, - возмутился Семен, - в Америке, вон, перед электрическим стулом и бреют, и поесть дают, чего закажешь. А я хоть хлеба бы пожевал или сухарик.

- Я тебя побрею серной кислотой, - ответил Голубеев, - если будешь ныть. Сначала сам поем, а потом и тебя покормлю. Обещаю.

Голубеев сел за стол и начал есть наскоро поджаренную яичницу. С предыдущими жертвами он не разговаривал, некогда было, да и незачем. К тому же у них у всех был заклеен скотчем рот. Первый здоровяк чего-то мычал, второй токарь тоже пытался кричать, азербайджанец блеял, как барашек перед мусульманским праздником Курбан-байрам. Девка их, потаскуха, выла, как волчица. А этот, гляди-ка, разговорился. Да еще и острить пытается, умник.

К Семену Голубеев относился иначе, чем ко всем остальным. Он долго за ним наблюдал после отсидки и согласно своей теории о неисправимости преступников, хотел поймать Семена на правонарушениях, как всех остальных. Самый главный постулат теории Голубеева заключался в том, что ежели человек один раз в жизни совершил проступок, то все, значит в него вселился черт и нечего с ним цацкаться, перевоспитывать, сажать в тюрьму, брать на поруки. Нет, преступников нужно уничтожать, очищать от их тлетворного влияния человеческую породу.

В действенности своей теории Голубеев убеждался на практике. Например Танька, едва выйдя с зоны стала проституткой, Алик стал торгашом и вором, и вообще ему черному не место в России. Про Бомбу и разговора нет, это конченый урод. Кирилл вообще стал педерастом, это вне обсуждений. Василий честно работал, но Голубеев был уверен, что он еще бы себя показал, потому что поползновения у него были. Семен, по мнению Голубеева, тоже затаился. И хотя он ни в чем преступном за два года Голубеевым замечен не был, но тоже подлежал уничтожению потому что один раз он запачкался и стало быть в него вселился черт.