— Эту тварюгу я поймал у берегов Ки-Уэста, — сообщил мистер Марш, не глядя на рыбину. — Три часа на нее угробил.
Он не сводил с меня глаз.
— Скажу честно: меня раздирают два желания. Во-первых, мне до сих пор хочется прибить тебя на месте.
Он сделал паузу, наблюдая за мной и, несомненно, проверяя, как подействовали его слова.
— А во-вторых, мне так же нестерпимо хочется помучить тебя, и посильнее.
Только вот и то и другое запрещено, мысленно ответил я. Это объяснил мне инспектор по надзору.
— Позволь спросить: в твой дом когда-нибудь вламывались?
Я покачал головой.
— При этом испытываешь такое чувство, словно насилию подвергли тебя самого. Как будто кто-то взял и разом лишил тебя уверенности. Возможности ничего не бояться в собственном доме.
Я сидел и смотрел на него.
Протянув руку, он взял со стола рамку с фотографией.
— У меня есть дочь твоих лет, — продолжал мистер Марш. — С самого взлома… с тех самых пор, как в этом доме совершилось насилие…
Он повернул снимок ко мне, и я увидел ее лицо.
— Ей и без того пришлось тяжко, вот что я пытаюсь объяснить.
На минуту он замолчал.
— После того, как ее мать покончила с собой… Это случилось несколько лет назад. Я рассказываю тебе об этом, чтобы ты знал, что она уже пережила, понимаешь? Амелия живет в собственном мире с тех пор, как лишилась матери. Может, со временем ей и стало легче — не знаю. Но теперь… когда вы вломились сюда… я даже представить себе не могу, как ей страшно. И ты не представляешь, ведь так?
На снимке девушка зябко куталась в свитер с капюшоном, ее волосы трепал ветер, налетевший с озера, виднеющегося на заднем плане. Она не улыбалась.
Но была прекрасна.
— Надеюсь, когда-нибудь у тебя будут дети. И такая дочь, как моя Амелия. А потом, надеюсь, какие-нибудь подонки из низов, мелкое хулиганье, вломятся к тебе в дом и до смерти перепугают ее. Чтобы ты понял, что я сейчас чувствую.
Амелия. Так я впервые услышал ее имя. Амелия.
Он отвернул снимок от меня. Меня затошнило. Было тягостно думать о том, что теперь этой девушке страшно в собственном доме. Ей, которая отчасти пережила все то, через что прошел я.
— А мой сын… Адам… — Мистер Марш взял со стола другой снимок, раза в два больше, и эта разница размеров бросилась мне в глаза. — Он получил именную стипендию для обучения в Университете штата Мичиган. В моей альма-матер. И уже уехал туда.
Мистер Марш повернул рамку, и я увидел его сына Адама во всей красе.
— Я знаю, что здесь произошло, — продолжал он. — Знаю, почему вы вломились в мой дом. Почему решили подбросить тот транспарант в спальню Адама. Еще бы, он же два года подряд с разгромным счетом побеждал вас на футбольном поле. От такого кто угодно взбесится.
И он улыбнулся впервые за все время. Затем открыл ящик стола, вынул небольшой блокнот и карандаш.
— Ну что, напишешь мне их имена, Майкл?
Он откинулся на спинку кресла.
— Я же знаю, что той ночью с тобой был Брайан Хаузер. Даже не пытайся отрицать, что он здесь не появлялся. Пока все верно?
Я сидел неподвижно.
— И этот его дружок, защитник… Трей Толлмен? Который и на сорок ярдов кинуть мяч толком не способен? Мы говорим и о нем?
Снова напряженная пауза.
— Ну давай же, Майк. Не дури. Они того не стоят.
Я могу просидеть так хоть весь день, думал я. Буду сидеть неподвижно, а ты распинайся.
— Ладно, — наконец сдался он, — если ты так решил — дело твое. Поднимай задницу с моего стула, идем во двор.
Он встал, я тоже. Он повел меня через кухню к той самой двери, которую я вскрыл отверткой и английской булавкой. Отперев ее, он уже собирался выйти во двор, но вдруг остановился и уставился на дверную ручку.
— Кстати… как ты открыл эту чертову дверь?
Я изобразил, как держу что-то в обеих руках. Два инструмента.
— Хочешь сказать, ты вскрыл замок?
Он наклонился и осмотрел ручку.
— Врешь. На нем нет ни царапины.
Как знаешь, мысленно отозвался я. Можешь считать, что я вру.
Он выпрямился и некоторое время молча смотрел на меня.
— Что-то не заладилось у нас с самого начала. Ладно, даю тебе последний шанс: ты скажешь мне, кто еще вломился в мой дом?
Я даже полиции этого не сказал, мысленно напомнил я. А тебе-то с какой радости должен?
— Ну что ж, — кивнул он. — Не хочешь по-хорошему — и не надо.