— Он, похоже, знает, что делает, — заметил мистер Марш.
— Не откроет, — отозвался слесарь, который перестал улыбаться. — Головой ручаюсь.
Я поставил на место дальний штифт и осторожно подбирался к пятому. С хорошим вращателем удерживать коварный последний было гораздо проще. Продвигаясь от штифта к штифту, я с удовольствием слушал еле уловимые щелчки.
Мои зрители притихли. Еще раз пройдясь по всем штифтам, я уже собирался поставить на место последний, но остановился.
Подумай, сказал я себе. Ты и правда хочешь доказать этим типам, что можешь проникнуть в дом, когда тебе вздумается?
— Ну что там? — поторопил мистер Марш. — Сдаешься?
— Игры кончились, — ехидно осклабился слесарь. — Вспомни об этом в следующий раз, когда захочется потрепать языком.
А вот этого говорить мне не стоило. Глядя слесарю прямо в глаза, я пододвинул на место последний штифт. Потом повернул ручку, открыл дверь и отдал слесарю инструменты.
Следующие два часа я провел, копая землю, катая тачку и гадая, продержусь ли до конца рабочего дня. Сегодня я ослабел быстрее, чем накануне, и это было сразу заметно. Вскоре все вокруг стало казаться мне желтоватым: или глаза устали, или солнце светило слишком ярко — не знаю. Я постоянно наполнял бутылку и старался побольше пить.
— Не понимаю, зачем ты это делаешь.
Обернувшись, я увидел перед собой Амелию. Сегодня она была в шортах из старых джинсов, обрезанных по колено. И в тех же черных кроссовках. Ее икры и щиколотки белели на солнце. На черной футболке красовался пулемет из какого-то мультика.
Я перестал копать и вытер лицо.
— Тебе же никогда его не выкопать. Уйдет целый год, не меньше. А если и выроешь — зачем? Адам уже в колледже. Через год я тоже уеду. На черта нам здесь бассейн?
Я стоял и слушал, она осматривалась и качала головой. Наконец она перешла к главному:
— Так ты сегодня будешь говорить или как?
Я вонзил лопату в землю так, чтобы она стояла торчком.
— Да, я считаю, что ты притворяешься, ясно? Я знаю, ты можешь говорить, когда хочешь. Так скажи что-нибудь.
Я вытащил из заднего кармана блокнот с карандашом и написал: «Я правда не говорю. Клянусь тебе. Честное слово».
Вырванный листок я подал ей. Она прочитала и жестом попросила карандаш. Эта просьба была бессмысленной — зачем ей могло понадобиться что-нибудь писать? Но карандаш я ей отдал.
Она приложила листок к своей ноге и начала что-то писать.
— Амелия!
Она писала, спрятав лицо под свесившимися вперед волосами, а я наблюдал за ней, пока чей-то голос не помешал ей. Наверное, мистер Марш сейчас придет грозиться и ругаться.
Но нет: голос был молодым. К нам от дома приближался незнакомый парень, наш ровесник. Модная куртка, мешковатые брюки. Длинные волосы, собранные в хвост. Самодовольное лицо всезнайки. Никчемный придурок — я понял это с первой же секунды. А во вторую сообразил, что это бойфренд Амелии, и меня затошнило.
— Что тебе опять здесь надо? — спросил он. — Тебе же сказали: держись от этого правонарушителя подальше, — подлинной тревоги в его словах не чувствовалось. Скорее он пытался нанести двойное оскорбление, назвав меня правонарушителем, но таким, который даже внимания не заслуживает.
— Я хотела задать ему один вопрос, Зик, — объяснила Амелия. — Я думала, ты на балконе.
— Надоело. Идем, — скомандовал он. — Пусть этот хулиган копает, а не прохлаждается.
— Его зовут Майкл, — сообщила она.
— Без разницы.
Амелия скомкала листок бумаги, на котором писала, и бросила мне, а перед тем, как уйти, коротко оглянулась через плечо. Когда оба скрылись из виду, я поднял комок. Под моими словами Амелия написала вопрос:
«А когда ты в последний раз пробовал?»
Это был трудный день. По-настоящему тяжкий. Мало того что у меня горели ладони, разламывалась спина, а в голове гудело так, словно еще немного — и меня хватит солнечный удар: при мысли об Амелии у меня щемило сердце. Если бы только удалось объяснить ей, что на самом деле я не преступник! И не урод.
Есть лишь один способ, наконец понял я. Надо нарисовать что-нибудь для нее. И я так воспрял духом, что продержался последний час.
Вернувшись домой, я принял душ, наскоро перекусил и сел рисовать. Вчера вечером я потерпел сокрушительное поражение: оказалось, передать характер Амелии на бумаге невозможно.