И бессильным, предсмертным хрипом хрипит гитарист:
— И вспыхнет огонь… И вспыхнет огонь…
Парень за световым пультом начинает колдовать на своих кнопках, и стены палатки освещаются: меняя цвет, по ним ползут снизу вверх кольца света, у самого пола они синие, чуть выше становятся зелеными, зеленый переходит в желтый, желтый в оранжевый, а оранжевое кольцо смыкается на потолке в красный круг неоново-противоестественной яркости. Кольцо успевает обежать палатку ровно за один такт.
Господи, что же это? Меня мерно, в такт ударам сжимает какая-то сила, словно я тюбик с зубной пастой. Невыносимо, череп мой сейчас разорвется!
А темп становится все быстрее. Те же удары, похожие на удары сердца, та же дробь барабанов, те же аккорды электрогитары, те же переливающиеся кольца света, те же заклинания «И вспыхнет огонь! И вспыхнет огонь!», и инфразвуковая, ползущая по телу дрожь, и рвущее струны пиццикато контрабаса — все то же самое, только немного быстрее… быстрее, быстрее!
Еще минуту — и я не выдержу. Сердце сейчас выскочит из груди. Строчит нескончаемая пулеметная очередь барабана, кольца света втягивают меня по стенам вверх, в красную неоновую воронку…
Это конец, конец! Звуки, цвет, свет — все слилось в бешеном вихре, и голос уже не хрипит, а рыдает, и стук сердца — гром, и дробь барабана — стон, глухо всхлипывает гитара, и меня нет, нет, я распадаюсь на атомы, исчезаю…
Стены и потолок палатки вспыхивают. Я слепну от неожиданного света.
Динамики выбрасывают в зал звук такого мощного взрыва, что я чуть не падаю с ног.
Я чувствую, как всего меня выдавливает через лопнувший череп — Боже мой, до чего же это приятно…
Потом:
Грохот взрыва переходит в гул.
Лучи прожекторов сбегаются в одну точку на потолке, все остальное погружается в темноту.
Пятно света на потолке превращается в атомное облако.
Атомное облако медленно разворачивается под стихающий гул взрыва. Оно бледнеет, гаснет и наконец растворяется в глухой черноте.
В зале зажигается свет.
Ах ты, черт. Потрясающе!
Ах ты, черт. Гениально!
После представления я отвел ребят в сторону, чтобы потолковать один на один. Когда выяснилось, что у них нет импресарио и они не связаны с «Мандалой» даже опционом контакта, я принял решение молниеносно.
Не буду вдаваться в подробности, скажу только, что подложил студии колоссальнейшую свинью. Я подписал со «Всадниками» договор, который сделал меня их импресарио и отдал мне двадцать процентов их сборов. Затем ангажировал их в «Американскую мечту» за десять тысяч долларов в неделю, выписал чек как директор «Американской мечты», положил его себе в карман как импресарио «Четырех всадников» и порвал свой договор с телестудией, оставив ей долг в десять тысяч долларов, а себе — двадцать процентов от сборов самой многообещающей после «Битлов» группы.
А какого черта, в самом-то деле: кто на мелком шрифте наживается, тот от мелкого шрифта и погибнет.
— Вы ведь еще не видели пленку, Б.Д.? — спросил меня Джейк. Он что-то сильно нервничал. Для людей моего ранга привычно, чтобы подчиненные в их присутствии нервничали, но Джейк Питкин все-таки заведующий отделом монтажа на студии, а не рядовая мелкая сошка, ему, казалось бы, не к лицу робеть перед начальством. Неужели в слухах, которые до меня дошли, есть доля правды?
Мы были одни в просмотровой. По-моему, киномеханик нас слышать не мог.
— Видеть не видел, — ответил я. — Но слышал довольно странные вещи.
Джейк сделался бледен как смерть.
— Касающиеся пленки, Б.Д.?
— Касающиеся вас, Джейк. — Я дружелюбно улыбнулся: пусть знает, что я не придаю слухам никакого значения. — Я слышал, например, что вы не хотите пускать передачу в эфир.
— Это правда, Б.Д., — твердо сказал он.
— Да вы отдаете себе отчет в том, что вы говорите?! Каковы бы ни были ваши личные вкусы — кстати, если хотите знать, мне самому эти «Всадники» не по душе, в них есть какая-то патология, — но сейчас это самая модная в стране рок-группа. Этот гнусный мошенник Херм Геллмен содрал с нас двести пятьдесят тысяч долларов всего за один час. Двести тысяч мы ухлопали, чтобы отснять пленку, еще сто тысяч съела реклама — заказчики не жалеют расходов. Лента влетела в миллион, если не больше. И если мы не выпустим передачу в эфир, мы швырнем этот миллион псу под хвост.
— Я знаю, Б.Д., — ответил Джейк. — Знаю и то, что рискую потерять работу. И все равно я против того, чтобы передача пошла в эфир. Подумайте об этом. Давайте я покажу вам самый конец. Я уверен, вы поймете, почему я готов остаться без работы, и согласитесь со мной.
Под ложечкой у меня противно засосало. Надо мной тоже стоит начальство, и это начальство заявило, что программа «Всадники зовут» будет при всех условиях показана телезрителям. При всех условиях. И обсуждению этот вопрос не подлежит. Да, происходит что-то не совсем понятное. Время для коммерческой передачи купили у нас за неслыханную цену, и сделал это военный концерн, который никогда еще не заказывал нам рекламу. Однако меня гораздо больше беспокоило другое: Джейк Питкин не славился свободомыслием и независимостью взглядов, и вот поди ж ты — ставит теперь на карту свою работу. Значит, уверен в моей поддержке, иначе не отважился бы на такой шаг. Увы, от меня ровным счетом ничего не зависело, хоть Джейку я об этом сказать и не мог.
— Начинайте, — распорядился Джейк в микрофон. И когда свет в просмотровой погас, повернулся ко мне: — Вы сейчас увидите их последний номер, Б.Д.
…Чистое голубое небо на экране, томные, ленивые аккорды гитары. Камера медленно ползет по небу: легкие белые облака, маленькое, бесконечно далекое солнце — не солнце, а крошечная светящаяся точка. Эта точка подплывает к центру экрана, и в этот момент в аккорды электрогитары вплетается тихое жужжанье ситара. Медленный, очень медленный наезд на солнце. И чем больше становится его шар, тем громче жужжанье, гитара смолкает, и начинает отбивать ритм барабан. Громче, громче гудит ситар, и жестче стук барабана, и все быстрее, быстрее, а солнце продолжает расти, и наконец весь экран заполняет невыносимо яркое сияние. Ситар и барабан словно обезумели, но, перекрывая их, звучит голос — словно стон больного в горячечном бреду:
— Ярче — тысячи — солнц…
Свет чуть бледнеет, из него проступает прекрасное лицо женщины с темными волосами, огромными глазами и влажными губами, и вдруг на звуковой дорожке остаются только приглушенные воркующие звуки гитары и тихие голоса:
— Ярче тысячи… тысячи солнц!
Лицо женщины расплывается, вместо него на экране — «Четыре всадника» в черных одеждах, и мелодия, возникшая с появлением лица женщины, переходит в минор и звучит уже как погребальная песнь под аккомпанемент скорбных, отрешенных аккордов электрогитары и тоскливого гуденья ситара:
— Мир темнеет… темнеет… темнеет.
Монтаж вставных кадров:
Горящая вьетнамская деревня, убитые женщины, дети…
— Мир темнеет, темнеет, темнеет.
Горы трупов в Освенциме…
— И ночь!
Гигантские кладбища машин, на переднем плане — худые, как скелеты, негритянские ребятишки в лохмотьях…
— Я умру…
Охваченное пламенем негритянское гетто в Вашингтоне, на заднем плане — туманный силуэт Капитолия…
— …не увидев рассвета!
Огромное, во весь экран, лицо «всадника»-солиста, сведенное судорогой отчаяния и экстаза. Ситар играет в дубль-ритме, горестно плачет гитара, и «всадник» кричит в исступлении:
— Но я еще жив, и дай мне пройти этот путь! Скорей, я зову вас с собой, остались мгновенья!
Снова лицо женщины, но бесплотное, прозрачное, сквозь него бьет беспощадный желтый свет. Все быстрее рокочет ситар под обреченное рыданье гитары, и «всадник» заходится в неизбывной муке:
— И вспыхнет огонь, великий огонь озарит мое небо!
На экране — ничего, кроме жесткого, ослепляющего света…
— Смерть! Хаос! Ничто!