Обо всем этом вспомнил Такэда, услышав вздох друга. И вздохнул сам. Несмотря на все лестные отзывы и свое мнение о Никите, он сомневался в том, что танцор справится с предстоящей миссиеи. Но Вестник выбрал его!..
— Что вздыхаешь? — Толя выключил телевизор.
— Помнишь, как старик тянул руку? А ведь блямба у него на ладони формировалась сначала не пятиконечная. Ты знаток символики, пояснил бы. Весть! — передразнил Никита приятеля. — Что за «весть»? Может быть, пояснишь, какой смысл вкладываешь в это слово? Я умный, пойму.
— Позже, умник. А формировалась эта штука действительно интересно. Круг — это начало всему, знак Вечности, а треугольник в квадрате — символ соединения божественного и человеческого, небесного и земного, духовного и телесного. Вестник… м-м, старик как бы подсказал твой путь… если ты его начнешь.
— Чушь какая-то! Никуда я идти не собираюсь.
— В том-то и дело. Но, боюсь, тебя вынудят к этому. Все, все, не будем об этом больше, а то подумаешь, что я немножко свихнулся на мистике.
— Не немножко.
— Спасибо.
— Не за что.
Зазвонил дверной звонок. Такэда встал.
— Только обещай мне быть осторожным.
— В каком смысле?
— В любом. Обещай, это серьезно. Я не всегда смогу прийти на помощь. И объяснить смысл предупреждения пока не могу, так что принимай на веру.
Такэда пошел открывать входную дверь, в прихожей зазвучал женский голос.
В шоке Никита медленно натянул простыню до подбородка — летом он спал без одеяла. Приятель, который должен был принести молоко, оказался девушкой.
Она вошла в гостиную вслед за Толей и остановилась, сказав: «Добрый вечер».
— Добрый, — просипел в ответ Сухов, убивая Такэду взглядом.
Девушка была прекрасно сложена. Не слишком высокая, но и не «карманный вариант». Черты изящные, небольшой правильной формы нос и прекрасные большие глаза, не то голубые, не то зеленые, глядящие без лишней томности и притворной робости, искренне и доверчиво. Лишь потом, часом позже, Никита разглядел, что одета она в скромный на первый взгляд летний костюм, в котором при рассмотрении угадывался изысканный вкус и утонченность.
Впрочем, удивляться этому не пришлось, девушка оказалась художницей. Звали ее Ксения, Ксения Константиновна Краснова. Такэда в шутку звал ее «три К».
Никита не помнил, о чем они говорили, шок прошел только после ухода Ксении.
Обычно их разговор с Толей сопровождался шутками, ироническими репликами и пикировкой — оба понимали юмор, ценили и реагировали на него одинаково, но если бы Такэда позволил себе подобное в данной ситуации, в присутствии Ксении, Никита, наверное, пришел бы в ярость. Однако Толя тонко чувствовал состояние друга, и ему хватило ума и такта поучаствовать в беседе в качестве молчаливого предмета интерьера.
Прощались они в коридоре, пообещав «звонить, если что», и Толя увел девушку, подарившую хозяину беглую улыбку и взгляд искоса, в котором горел огонек интереса и расположения. Обалдевший Сухов обнаружил, что одет в спортивный костюм, хотя совершенно не помнил, когда он его надел, преодолел желание проводить гостей до остановки и вернулся домой.
Уснул он поздно, часа в два ночи, и спал, как убитый, без сновидений и тревог.
В среду он уже вышел на тренировку вместе с другими акробатами, учениками Вячеслава Сокола, и отработал почти полную норму, чувствуя удивительную легкость в теле и желание достичь новых ступеней совершенства. Правда, каким образом осуществить это желание, он не знал, но смутная догадка уже брезжила в голове: использовать элементы акробатики, все эти рондаты, флик-фляки и сальто, в танце, что могло усилить эстетическую его насыщенность.
В четверг утром планировалась репетиция труппы, и Сухов пошел на нее с протестом в душе: после воскресного своего отчаянного выступления работать с Кореневым уже не хотелось, да и вряд ли можно было что-то добавить к тому, что он сказал на сцене, на языке танца. Многие в труппе поняли его правильно, посчитав, как и Толя Такэда, этот взрыв танцевального движения прощанием.
На репетиции Никита уловил в глазах товарищей легкое удивление, а на лице Коренева хмурый вопрос и недовольство.
Он не стал репетировать до конца, сошел со сцены — на сей раз занимались не в танцзале, а на сцене театра, — но не успел спуститься в костюмерную, как вдруг произошел странный случай: пол сцены провалился! Если бы Никита остался до конца, он упал бы на конструкцию поддержки пола с высоты трех с половиной метров. К счастью, участники репетиции отделались травмами и ушибами, да поломалась музыкальная аппаратура, на чем инцидент был исчерпан, однако в душе Сухова осталось сосущее чувство неудовлетворения, заноза тихого раздражения, будто он что-то забыл, упустил из виду, а что именно — вспомнить не мог.
— Бывает, — сказал Такэда, которому он позвонил на работу. — Хотя, может быть, это психоразведка.
— Опять ты за свое, — разозлился танцор. — Намеков твоих я не понимаю, или не говори загадками или молчи.
— Хорошо, — кротко согласился Толя. — Как твоя новая родинка на ладони, держится?
Никита взглянул на ладонь, буркнул:
— Держится. Но побледнела и еще сдвинулась к запястью.
Только что чесалась здорово, я, по сути, из-за этого и сошел со сцены.
— Любопытно. А так не беспокоит?
— Покалывает иногда… только не надо ничего плести про Весть, психоразведку и тому подобное, я сыт мистикой по горло.
— Тогда сходи к врачу. А лучше к «три К», она тебя приглашала.
— К… когда? То есть, приглашала когда?
— Я с ней разговаривал час назад. Сходи, посмотришь на ее работы, на них стоит посмотреть. — Такэда повесил трубку. А Никита полчаса ходил по комнатам, пил молоко, просматривал газеты, смотрел телевизор, не вдумываясь в напечатанное и показываемое с экрана, пока не понял, что созрел давно. Если о происшествии в парке он думал эпизодически, то о Ксении почти все время, и — видит Бог! — думать о ней было приятно.
Громкое название «Студии художественных промыслов» носил подвал в одном из старых зданий Остоженки, мастерская Ксении Красновой занимала одно из его помещений, освещенных двумя полуокнами и самодельной люстрой на пять лампочек. Все помещение было заставлено мольбертами, стойками, холстами и рамами картин в нем насчитывалось ровно две: пейзаж с рекой и сосновым лесом и портрет какого-то сурового мужика с бородой и пронзительным взглядом из-под кустистых бровей.