Марен Ледэн
Вирусный маркетинг
«Именно общества контроля идут на смену дисциплинарным. […]
Здесь не вполне уместно обращаться к производству экстраординарных фармакологических препаратов, к атомной энергетике, к генетическим манипуляциям, хотя им и предназначено вмешаться в новые процессы.
Здесь не вполне уместно задавать вопрос, какой из режимов является более жестоким или более терпимым, так как внутри каждого из них сталкиваются силы освобождения и порабощения. […] Маркетинг отныне является инструментом социального контроля, именно он формирует бесстыдную расу наших хозяев».
«Таким образом, власть выражает себя как контроль, полностью охватывающий тела и сознание людей и одновременно распространяющийся на всю совокупность социальных отношений».
Зверь
ДОЛИНА ШАССЕЗАК,
Гравьер, 1 января 2008
Начало января, тепло. Зима медлит с вторжением в севеннские земли. Черный клоп ползет по ковру из прелых сосновых иголок с рвением, объяснимым лишь генетической миссией насекомого. Он карабкается, ощупью сползает вниз, скребет землю так, словно его вовсе не заботит сила тяжести. Его лапки соскальзывают с крупиц зеленой глины, проступающей между кучками иголок. Он отступает на несколько сантиметров, теряет равновесие, снова находит его и упорно продолжает. Этот своеобразный балет выглядит как случайное блуждание, но на самом деле он полностью предопределен. Сотни муравьев обрамляют длинную струйку белых червей. Их присутствие, похоже, не нарушает ни хореографию клопа, ни хореографию ему подобных.
Хаотичное движение каждого насекомого вперед, миллиметр за миллиметром, обретает смысл в общей массе. Клоп не представляет ценности сам по себе — ценно лишь его слияние с другими, соединение их блужданий и предопределений. У каждого своя задача и свой генетический код, но все они служат одному делу: разложению, питанию, воспроизводству. Ничто не теряется, ничто не создается с нуля, все объединяются для борьбы с инерцией цикла. Челюсти пережевывают листву и вылущивают гниль, чтобы вновь возродить ее.
Черви копошатся повсюду, куда ни посмотри. Они слиплись друг с другом, сплелись, словно занимаясь любовью. Их укрывают тучи разноцветных мух, находящихся в непрерывном кружении.
Общий план.
Струйка личинок превращается в ручей. Тихая цепочка становится шумным потоком странной формы, всей своей массой обращенным к единой органической цели: расчленить, поглотить и переварить тело.
Поток изливается из всех отверстий. Вместо горла, рта и носа зияет одна большая дыра, открытая нашествию насекомых. Некоторые из них выползают из глазных яблок, изъеденных щек или кровавой раны лба. За обглоданными губами — вызывающий оскал челюстей.
Голое тело, видимо, принадлежавшее мужчине лет сорока, замерло на боку, в скрюченном положении, под побегами каменного дуба. От него исходит сильный дух разложения, который встревожил бы купающихся, если бы дело происходило несколько месяцев назад.
На затылке у него виден нарост плоти сантиметров в тридцать — то ли часть человеческого тела, то ли членистоногое. Нарост торчит непристойно, точно эрегированный фаллос. Питается человеческими нервами и мясом, а заодно мякотью и сегментами гусениц. Тело подрагивает от работы молекулярных механизмов, взбудораженных смертью мозга, они ускоряют процесс распада и в своей наноскопической панике поглощают все новые формы жизни растительного и животного происхождения, попадающиеся на пути.
Насекомое, чьи усики и крылья синтезированы из роговицы правого глаза трупа, грызет бесформенную плоть. Ниже корчатся десять личинок, колеблясь в воздухе, словно ростки, посаженные в мышцу неизвестного назначения. Электроклеточные автоматы, которыми кишели вены и мускулы человека несколько часов назад, теперь мутируют. Бурная саморазрушающая реакция искусственной жизни, столкнувшейся с неотвратимостью смерти. Скопление микромашин ревет в бессильной ярости, высасывая из угасающего организма последние соки.
Видимая поверхность тела все менее и менее узнаваема. Она покрыта наростами и буграми причудливых форм и цветовых сочетаний. Насекомые циркулируют между этими образованиями, пока не оказываются ими схвачены. Старые рубцы на животе, бедрах, позвоночнике и шее свидетельствуют о хирургических вмешательствах, некоторые вскрылись под давлением кишащей живности.
Костная система трупа скручивается и беспорядочно собирается заново. Некоторые ребра, искривленные и вывернутые наружу, пробивают толщу грудной клетки. Шестой, а потом и седьмой палец вырастают над большим пальцем правой руки. Левая рука, удерживающая скрюченное тело в равновесии, погружена в землю и необычайно расширена у основания. Узловатые пальцы, наполовину ушедшие в почву, похожи на корни кустарника, цепляющегося за утес. Черепная коробка распускается на солнце подобно цветку. Опухолевые образования, возникшие из-за волн, излучаемых наномашинами, коричневыми пятнами проявляются на долях и извилинах нервной ткани.
Рядом с головой трупа стоит мужчина, довольно молодой. Взгляд его выдает ужас, внушаемый видом активно мутирующего тела, — неужели это когда-то было человеком? У мужчины бритый череп, тусклая кожа блестит на утреннем солнце. И хотя его лицо изможденное, замкнутое, в длинных конечностях чувствуется большая сила. Он держит за руку маленькую девочку. У той на лице блуждает улыбка слабоумной; девочка поворачивается то к своему защитнику, то к трупу, словно сравнивая два биологических объекта: того, кому она доверяет руку, с тем, который угрожает завладеть ею, если она неосторожно приблизится.
Электроклеточная груда, агонизирующая у их ног, протягивает жирные выросты. Она ищет живое существо, в котором могла бы прочно обосноваться. Девочка чувствует это. Белые черви копошатся у ее ног, словно подзывая к себе. Мужчина крепче сжимает ее руку, боясь, как бы она не упала прямо в этот гнойник, всего несколькими часами ранее бывший одним из их товарищей по эксперименту.
За их спинами, держась за руки, стоят двое мужчин постарше и женщина. Голые, грязные, с окровавленными ступнями, они опираются кто на скалу, кто на сосновый ствол. Они измучены часами ходьбы по сосняку и острым выступам базальтовых плит, окаймляющих близлежащую реку. Шумно дышат. Дорожки от пота блестящими линиями разрисовывают их кожу.
Беглецов то и дело сотрясает нервная дрожь. За те два дня и две ночи, что длится их отчаянный побег, нескончаемые удары хлестких ветвей, шипы колючих кустарников и падения покрыли их тела красными полосами и кровавыми корками, сухими и не очень.
От гнетущего зловония женщина начинает задыхаться. Она сгибается, упираясь руками в бедра. Ее гладкая кожа, бритый череп, подмышки и лобок покрыты всей грязью, какую только можно собрать за сорок восемь часов форсированного марша.
Они неподвижно сносят зрелище нескончаемой агонии в течение пятнадцати минут. Из оцепенения их выводит пронзительный крик. Старший из мужчин с истерическим воем бросается обнимать труп. Прилипнув на мгновение к бесформенной груде плоти, он поднимается, отступает на несколько шагов и, схватившись руками за голову, со стоном выдыхает бессвязные слова.
Молодой человек отпускает руку девочки и пытается прижать его к скале. Дает пощечину, чтобы успокоить, но его товарищ по несчастью в бешенстве, он яростно жестикулирует, осыпает себя ударами, рвет волосы.
— Вот дерьмо, да возьми ты себя в руки!
Продолжая самобичевание, безумец устремляет на него невидящий взгляд.
— Ты что, не понимаешь, мы все кончим, как он! Ты еще считаешь себя человеком? Не хватило того, что они сделали с твоей женой и сыном? Их тела, изъеденные червями в могиле, не наводят ни на какую мысль? Не надо было слушать тебя и соглашаться на это безумие… надо было покончить с собой, когда у меня была возможность… уж лучше было сдохнуть там, быстро, чем решиться на этот побег и это… это болезненное ожидание!
Он срывается с места и бежит к мосту Гравьер. Еще мгновение — и он бросается на камни с высоты пятнадцати метров.