За окном клубились тяжелые тучи. Пока Васконселос говорил, у Кабаланго мелькнула мысль, что главное, быть может, не в том, чтобы выбраться из постели, а в том, чтобы лечь в заботливо приготовленную, находящуюся в избранном тобою месте постель. И прежде чем заснуть вечным сном, суметь — пусть в тщеславной попытке отринуть горечь сознания своей ничтожности — спокойно прошептать: «Во всем ты меня обштопала, но конец я сам сотворил. Проклятая жизнь».
— Вы правы, — неожиданно для себя произнес он.
Все с удивлением на него посмотрели. Ему хотелось что-нибудь добавить, все равно что, лишь бы показать, что он не грезит наяву, но он почувствовал, как сгусток крови медленно поднимается к горлу…
На улице, согнувшись над лужей, задыхаясь, он прочистил горло. А когда поднял голову, то увидел старика Ондо, с жалостью глядевшего на него.
Толстое серое одеяло, обернутое вокруг живота, доходило старику до щиколоток. В одной руке он держал палку, в другой — пачку свернутых бумаг. С силой, какую трудно было предположить, глядя на его высохшие руки и торчащие ребра, он подхватил Кабаланго под локоть и потащил за собой.
Кондело боязливо высунул руку из громадного дупла. Одна, две — тяжело шлепнулись на нее крупные капли дождя.
Только тут он понял, что собаки рядом с ним нет. Человеческие голоса. Он глубже вжался в полость ствола и съежился там, точно испуганный ребенок, обхватив мускулистыми руками колени. «И у нас, Терпение, тоже есть мама. Отцы — они не имеют значения. Когда мы с мамой увидимся, не рассказывай ей о том, что я вчера тебе говорил, не то она рассердится и побьет всех людей. Мы только попросим ее помочь нам взять солнце. И знаешь, что мы с ним сделаем? У меня есть план — если я его тебе расскажу, ты станешь мной гордиться… Мы проведем однажды солнце над миром, низко-низко, над самыми головами людей, и — хоп! — волосы у всех завьются, и — хоп! — кожа у всех станет черной. Я тоже постою под этим душем, который всех сделает равными, и — хоп! — нет больше альбиноса. Вот уж мы посмеемся над нашими хозяевами. Посмотрят они утром на свою кожу и воскликнут: «Черт побери!»- совсем как Амиго, когда он чего-нибудь не понимает. Никто уже не обернется на улице и не станет в страхе кланяться, приветствуя их; они ужас как рассердятся, а мы. — мы спрячемся за дерево и повеселимся всласть. А потом, насмеявшись, мы отберем у них наше солнце, и ты сядешь перед ними, чтоб они не могли сбежать, потому что правда ведь иной раз жжет, как огонь. Ты оскалишь клыки, чтоб они поняли, что мы не шутим. А я — хоп! — протолкну солнце в их раскрытые от ужаса рты, до самого сердца. И когда я вытащу солнце, все станет такое светлое, и мы скажем нашей маме: «Мама, не делай им ничего. Мы сами их очистили».
Терпение раздвинул кусты, скрывавшие вход в убежище; он выпустил из зубов большую крысу и поднял голову, навострив уши… Альбинос на четвереньках торопливо подполз к собаке.
— Я слышал твой лай, где ж ты был? — проворчал он. Он высунул голову, проверяя, нет ли кого поблизости. Небо над головой неустанно громоздило тучи. Видно было, что оно вот-вот метнет на землю свои водяные копья.
Кондело положил крысу на плоский камень и принялся ногтями раздирать ее. Собака улеглась перед ним, положив голову на лапы.
— А знаешь, Терпение, мы не только солнце попросим у нашей мамы… ты-то небось дальше сегодняшнего дня и не заглядываешь? Что ж, может, ты и прав.
Он оторвал лапы и голову крысы и протянул их собаке.
— Надо нам поторапливаться, а то снова начнется дождь или они догадаются, что мы не могли далеко уйти. И зачем только мост дал воде себя унести? Я ведь хотел стать великим доктором. Но знаешь, что мне на это ответили?… С того дня я и начал понимать, что альбинос — это не просто человек с другим цветом кожи. Это знамение свыше, которое позволяет лучше разглядеть глупость людскую. Постой, я объясню тебе: предположим, ты идешь к собаке, которая слабее тебя. Ты располагаешься у нее и говоришь: «Все твое добро принадлежит мне, потому что я сильнее тебя. А раз я тебя сильнее, значит, ты и не собака вовсе». И если ты хочешь заставить эту твою собаку примириться с новым для нее положением раба, ты должен внушить ей, что она тоже выше других собак. Если твоя собака не протестует, значит, она принимает установленную тобой собачью общественную лестницу, то есть принимает твое превосходство… Вот и у людей что-то в этом роде: португальцы — хозяева над неграми, а те — мои хозяева… Но на этот раз мы с тобой так просто им не дадимся. Пошли скорее: за деревней, там, в той стороне, земля так близко подходит к небу, что стоит только встать на цыпочки, и мы увидим нашу маму. А уж она-то поможет нам спрятаться.