Малик ополоснул хозяину лицо.
— Когда я был совсем маленький, — продолжал Малик, — я как-то раз спросил у отца, правда ли, что альбинос тоже человек; отец у меня любил обо всем поразмыслить. И он ответил мне: раз вы, белые, которым известно все, никогда не защищали их, значит, хоть они и выглядят как люди, вы считаете их хуже нас, негров. — Он несколько раз зачерпнул кружкой воды и вылил ее на голову хозяину. — Если бы у Американо были такие волосы, как у вас, хозяин, он был бы счастливейшим из людей. А теперь встаньте.
Амиго встал, слуга же нагнулся и принялся снова намыливать губку. Затем присел на корточки, чтобы вымыть низ хозяйского живота.
— Тихонько, тихонько. Я боюсь щекотки, — сказал Амиго. — Малик, а ты веришь в бога? — неожиданно спросил он.
— Имя, которое я ношу, хозяин, — мусульманское имя. Но все же если по правде, то я частенько хожу в церковь, потому как отец Фидель что-что, а говорить умеет. Он даже как-то раз уговорил меня выбросить последний фетиш нашей семьи. Может, потому я и не могу никак скопить денег, чтоб жениться и…
— Никогда вы не ответите прямо, что ты, что твои братья, — с укоризной сказал Амиго.
— Так ведь нелегко это, хозяин. Очень нам хорошо раньше жилось с нашими идолами. Я, к примеру, никак в толк не возьму… Вытяните, пожалуйста, левую ногу, хозяин. Мы-то вот в бога верим, а верит ли он в нас? Нас, негров, очень это смущает. А раз так…
— Ты давно не видел своего младшего двоюродного брата? — снова прервал его Амиго.
Малик набрал опять воды и осторожно ополоснул хозяина с головы до ног.
— Да он такой проходимец, хозяин, — сказал Малик, снимая с гвоздя полотенце.
— Тогда пришли мне до полудня другого мальчишку. А то вот уж две недели, как у меня никого не было.
— Если хотите, хозяин, я могу позвать Американо. Он вчера вечером просил у меня ваш утюг, но я отказал.
Они вышли из тесного помещения, служившего ванной; старый слуга вместо зонтика держал над головой хозяина полотенце. Проводив Амиго до порога дома, Малик направился к хижине Американо.
— Эй, Малик! — крикнул Амиго. — Ты чистил мое ружье?
— Да, хозяин.
— Когда вернешься, приготовь поесть.
— Слушаю, хозяин.
— Да не забудь собрать хвороста.
— Не забуду, хозяин.
Человек, от которого Кабаланго только что вышел, тоже боялся смерти. Кабаланго легко представлял себе, как тот стоит посреди реки жизни в том месте, где воды, сдавив его со всех сторон, усугубляют все слабости плоти, которые он, взывающий к лику прячущегося в тумане, непонятного бога, тщетно пытается вырвать из грешного тела. Но как, наверное, и слепой этот бог, Кабаланго тоже не мог понять, почему священник вдруг стал признаваться ему в постыдных своих грехах. Что двигало им — отчаяние, усталость или расчет? Или то, что Кабаланго лишь проезжий чужеземец?
Ему повстречались два негра; тот, что был постарше, поздоровался, и он услышал, как другой спросил:
— А если я соглашусь, он даст мне свой утюг?
Как все, кто чувствует, что жизнь разбита, и в одночасье связывает себя с другой, еще более неудавшейся жизнью, Кабаланго смог оторваться от отца Фиделя, окруженного призрачными распятиями с тяжелым взглядом языческих идолов, лишь только когда надрывно крикнул: «Простите меня великодушно»; он бросился к выходу, и тень священника слилась в его глазах с тенью, лежавшей на кровати; Кабаланго искал слова, которые могли бы помочь несчастному оправдать самого себя, но для этого нужно было, чтобы он, Кабаланго, оказался сильнее лежавшей на кровати тени и к тому же не боялся сорваться и начать рассказывать о собственном стоическом безразличии, о том, как он без единой жалобы решил противостоять жестоким ударам судьбы.
Какой-то ребенок обогнал его. Малыш вдруг поскользнулся и упал. Кабаланго помог ему подняться. По грязным коленям стекали струйки крови. Кабаланго взял его за руку.
— Где твои родители?
Ребенок зажмурился, преодолевая боль, затем проворно обтер руки о тесные трусишки, врезавшиеся в попку, и, ковыряя огромный грушеподобный пупок, указал пальцем на маленькую хижину, мимо которой только что пробежал. Далее все развивалось медленно, неспешно, как того требовали понятия вежливости и гостеприимства. Пока старик Келани приглашал его войти, Кабаланго услышал женские голоса и дважды повторившийся шлепок по сухой, натянутой из-за недоедания коже ребенка, напомнивший звук тамтама.
— Прошу, чужеземец, окажи мне честь…