Агостиньо промолчал. Он был уверен, что с тех пор, как попал в плен, потерял, по меньшей мере, килограммов десять. Никогда в жизни он не ходил столько, не спал так мало, не питался так плохо. Он чисто механически переставлял ноги, тупо шагая вместе со всеми, останавливаясь, когда останавливался командир, повторяя все его движения и даже не пытаясь хоть как-то обдумать свое положение. Он знал одно: отцу никогда не найти его в этом зеленом мире. Эта их война его не интересовала. Он полностью разделял — как, впрочем, почти все его поколение — точку зрения генерала ди Спинолы. Но он был пленником, и признать, что правда на их стороне, означало бы для него вдвойне подчиниться им.
— Не все же зависит от генерала, — сказал он.
— Я знаю, хотя, если бы он захотел, мятеж полка, стоявшего в Калдас да Раинья, мог привести к государственному перевороту. Я привел тебе его слова потому, что он много сделал, чтобы ваша страна сохранила свои колонии. Ваши лидеры считают…
Луис поскользнулся на берегу речушки, которую они только что перешли, свалился в воду; командир прервал свою речь. Агостиньо невольно расхохотался. Вдвоем с Эдуардо они подхватили Луиса под руки и подняли. И Агостиньо почувствовал, что, несмотря на утреннюю прохладу, Луис весь горит. Он принужденно улыбнулся; его глубоко запавшие, воспаленные глаза смотрели в одну точку и лихорадочно блестели. Луис был явно болен. Однако, снова взяв в руки винтовку, он попытался пошутить, чтобы ободрить Агостиньо.
— Они думают, Африка — это джунгли, звери, тяжелый климат. Словом, нечто такое, с чем руки человеческие рано или поздно могут справиться. Но Африка — это прежде всего…
Командир замолчал и повернулся к ним. Протянул было руку, как бы указывая куда-то, но передумал, словно конкретизация того, что находилось в поле зрения, могла исказить его мысль, и, по очереди оглядев своих спутников, остановился взглядом на Агостиньо.
— …это прежде всего — пятно на совести бога.
Его услышал только пленник. Эдуардо изо всех сил растирал согнутую спину Луиса.
— Уже получше, командир.
Агостиньо сорвал травинку и сунул ее в рот. И вдруг, в то время как остальные готовились продолжать путь, упал на руки и несколько раз отжался. Все с удивлением посмотрели на него. Агостиньо и сам не очень понимал, что побудило его дать лишнюю нагрузку своему и без того безмерно усталому телу. Однако, поднявшись, он почувствовал себя настолько хорошо, что вдруг увидел совсем в другом свете всех этих людей, которых его всегда учили презирать. Несмотря на жалкое, убогое их существование, он обнаружил в них то главное, что делает человека человеком, то, что побудило первого человека срубить первое дерево и открыть для себя горизонт, — волю к переменам и осуществлению своих чаяний, которую он сам вместе с другими товарищами-студентами однажды познал, читая брошюры, выпущенные оппозицией против режима Каэтану, и словно бы слыша, как стучат сердца миллионов брошенных в тюрьмы португальцев. И темнокожие люди эти, с которыми все его разъединяло, предстали в его воображении символическими фигурами; уткнувшись головой в траву, Агостиньо почувствовал, как его затопляет благодарность ко всей природе за то, что она вновь открыла ему горькую правду жизни, освящающую борьбу этих людей за свое человеческое достоинство, которую они ведут скромно, без позерства, — будь то нападение на отряд португальской армии, которым командует его отец, или отказ Луиса сдаться на милость лихорадки; и Агостиньо взмолился, чтобы судьба привела его на нищие лиссабонские улочки, готового пламенными речами поднимать на борьбу свой угнетенный народ.
Командир нагнулся над Агостиньо и, решив, что он заболел, протянул ему руку. И жест этот, который несколькими секундами раньше показался бы Агостиньо ненужным и даже обидным, дошел до глубины нарождавшегося в нем нового сознания. В порыве братских чувств он обхватил командира.
— Ну, еще немного, Агостиньо, — подбодрил его Эдуардо. И добавил:- Нам ведь в равной мере нужны и черные, и белые.
Агостиньо и самому хотелось найти слова, которые выразили бы его чувства, но на ум ему пришла лишь фраза их профессора, которого расстреляли за написанное им стихотворение о свободе: «Для успеха восстания нужно рассчитывать на других не меньше, чем на себя». Тоненький гнусавый голосок профессора тотчас потонул в грохоте военных барабанов, криках страждущих и угнетенных, в гуле голосов всех тех, кто и здесь, и в его стране остался еще Человеком.