Ветер пронесся над ними, унося голоса и вплетая их в шум листвы.
— Вот так все и получилось.
Альбинос умолк и посмотрел на собаку, словно призывая ее в свидетели. Кабаланго надломил травинку, которую держал в руке, и раскрыл чемодан.
— Я верю тебе, Кондело… Вот возьми что тебе приглянется.
Альбинос опустился на колени перед чемоданом. Взял одну из рубашек и примерил. Мала. Повел плечами. Рубашка, натянувшись на спине, лопнула. Тогда он снял ее и положил обратно. Кабаланго предложил посмотреть еще, но Кондело уже уселся на корень дерева, откуда был виден прямоугольник свежевзрытой земли, где лежало тело Амиго.
Полные благодарности глаза альбиноса устремились на брата. Кабаланго смутился. Но взгляд Кондело очень быстро — так меняется выражение лица ребенка — затуманился.
— Я все никак не вспомню молитву для него, — сказал он.
Кабаланго прислонился спиною к дереву, положил ноги на чемодан. Завеса листвы мешала ему видеть могилу Амиго.
— Думал, думал… — продолжал альбинос.
Что-то вырастет на его собственной могиле? Ему только и удалось к концу жизни, на обломках своих надежд, создать горестное братство, вскормленное его страшной болезнью и отчаянным стремлением несчастного альбиноса уйти от своей судьбы. Вчера он признался, что хотел бы умереть героем, но герою нужны зрители, иначе он вдвойне губит свою жизнь, уничтожая и символы, связанные с его смертью. Утром, без звука, без единого показного жеста, повинуясь приказу португальского офицера, он собрал чемодан и наконец полностью осознал свое ничтожество, ибо его чаяния и действия всегда расходились, и, следовательно, в нем всегда сидело это бессознательное стремление не посягать на установленный порядок вещей. Хотя первоначально Кабаланго и намеревался помочь Кондело «сотворить свою смерть», теперь он понял: человек может по-настоящему приблизиться к другим людям лишь через собственную смерть и вся тщета человеческого существования проявляется не в жизни, подточенной, как его жизнь, но в смерти, не освященной ничьей молитвой.
— Я перебрал тысячу молитв, — продолжал альбинос. — Но каждый раз в последнюю минуту понимал: все это не то. К примеру, я подумал: «Мама, пусть Амиго там, наверху, будет счастлив». Но ведь для него счастьем было право убить альбиноса. Потом я подумал…
— Если бы бог прислушивался ко всем молитвам, люди перестали бы молиться. Потому что не осталось бы людей. Во всякой молитве почти всегда есть что-то, противоречащее молитве другого.
Кабаланго присел у дерева и потерся спиной о ствол.
— Раз так, — продолжал он, — помолимся, чтоб нас никогда не нашли. Ведь прежде всего Амиго был португалец. Не знаю, что уж они там ищут, но сегодня утром в Вирьяму появилось много португальских солдат.
И Кабаланго рассказал брату обо всем, что видел.
Он пальцем пересчитал их. Сорок пять. Все собраны в часовне — одни примостились в проходах, другие сидят на скамьях или стоят в глубине. Сержант Джонс подошел к коменданту и прошептал что-то на ухо. Португальский офицер махнул рукой, как бы желая сказать, что это не имеет значения.
— Я собрал вас, жители Вирьяму, потому что вы понадобились родине. Мы пришли сюда не для того, чтобы причинить вам зло, — начал комендант ди Аррьяга.
Он сделал паузу, выжидая, пока сержант Джонс переведет; взгляд его скользнул по фигурам восьми солдат, стоявших вдоль стен часовни. Голос Джонса взвился и затих, сопровождаемый одобрительными кивками.
— Итак, мы пришли сюда не для того, чтобы причинить вам зло, — продолжал комендант ди Аррьяга. — Но бандиты захватили одного португальского гражданина. Они направились к вашей деревне, потому что, должно быть, собираются перейти где-нибудь поблизости границу. И возможно, вполне возможно, они уже тут и нашлись предатели, которые спрятали их. Еще раз повторяю: мы пришли сюда не для того, чтобы причинить вам зло. Но я должен отыскать моего сына, невинно пострадавшего, который всегда мечтал об одном — верой и правдой служить нашей общей родине.
Комендант снова сделал паузу, чтобы Джонс успел перевести. Какой-то негр с выпрямленными волосами ему улыбнулся. Интересно почему? Все же остальные, за исключением одной или двух девочек, которые пытались спрятаться за старших, хранили на лицах одинаково полусонное выражение вечной усталости. Как же могло получиться, подумал комендант, что страны, куда более могущественные, чем Португалия, позволили этим ленивым и тупым существам изгнать своих властителей. Надо обладать богатым воображением, чтобы представить себе, будто они способны к бунту и жестокости. Ему вспомнились слова отца: «Они совершенно не опасны, пока поклоняются нашим богам». В связи с чем он это сказал? Но разве те, кто похитил его сына, уверовали в других богов? Кулаки его внезапно взметнулись над головой сержанта Джонса и раскрылись в широком жесте дирижера, выбрасывая из растопыренных пальцев тяжкий гнет неукротимого желания устрашить, подмять под себя всех присутствующих.