— Папа, прошу тебя, посмотри, что делается у соседей.
Вместо ответа капитан Давид кинул в рот две таблетки снотворного.
— Мне необходимо поспать, хоть немного. Устал я, девочка. От всего устал. Не будь тебя, твоего брата, мамы, я бы…
Он замолчал — в глазах его стояли слезы.
— Если верить аннотации, самое большее через полчаса я засну крепким сном и просплю до завтра. Не смейте никуда выходить. Если нужно, закройте глаза и заткните уши. Похитили сына португальского офицера, и он приехал сюда его искать.
— Ой, папа, эти крики отзываются у меня в животе.
— Прими и ты таблетку. Тебе тоже нужно отдохнуть.
— Я просто уверена, папа, что там, рядом с нами, пытают.
— Не бросай в них камень, малышка. В каждой стране свои палачи, свои камеры пыток, свои средства унижения. Я тебе уже рассказывал, что я вынес там, у нас, пока ждал, когда меня повесят, как ликовала науськанная ими толпа. Полгода я просидел под землей, в сырой камере чуть больше собачьей конуры. Впрочем, время в этой клетке, погруженной во тьму и тишину, не чувствовалось. Дни и ночи, казалось, слились в бесконечный ледяной поток, по которому иногда пробегала рябь от стонов и воя избитых людей да от залпов экзекуционного взвода. При каждом выстреле я, не в силах совладать с собой, падал прямо… в свои нечистоты. Вытащили меня из этой могилы один-единственный раз. Хотели, чтобы я заговорил. А ведь мои признания ничего бы не прибавили и не убавили, потому что еще до ареста я был приговорен. Но меня пытали, пытали. Сначала я кричал так же, как кричат сейчас в доме Амиго. Когда боль доходит до определенного предела, крик становится беспалым. И тогда начинаешь ощущать себя просто скопищем отдельных органов, каждый из которых всеми силами старается сохранить лишь свою собственную маленькую трепещущую жизнь. Сам я не говорил ничего; это они все за меня рассказали, воспользовавшись моим голосом, которому горло передало частицу своего ужаса, и он дрожал от сознания собственной вины. Добровольно обречь себя на такое во второй раз я не желаю. Из могилы выходят лишь затем, чтобы заново учиться умирать. Даже если меня убедят в том, что все мои попытки обречены на провал, я не отступлюсь. Не упущу возможности облагородить свою смерть, которую я однажды уже запятнал. И помочь мне в том может только Лиссабон. Так что, малышка, прошу тебя, во имя всего…
Он умолк, заметив, что дочери нет. Раби рыдала, стоя у окна.
— По-моему, снотворное оказывает действие, — зевнув, сказал капитан Давид. — Прошу тебя, прими таблетку.
— У всех народов — одна родина, Агостиньо, — сказал командир и добавил:- И при желании им не так уж и трудно найти общий язык. У всех у нас — одни враги; прогоним их отсюда и из Португалии и вместе создадим общество, где…
Командир не докончил фразы, услышав раскат грома. Он поднял глаза к небу, и во взгляде его отразились вековечная усталость и отвага тех, кто продолжает начатую еще во мгле времен битву человека за то, чтобы искорка его жизни приобщилась к неиссякаемому пламени всего человечества.
«Общество, где…»- мысленно повторил Агостиньо, одной рукой обхватив Эдуардо за шею, а другой опираясь на палку: он подвернул ногу и не мог идти сам; ожидая встречи с самой главной, самой умиротворяющей мечтою своей жизни он пытался слить воедино образ своего жестокого расиста-отца с самым ничтожным негром, но в голове неотвязно звучала лишь грустная песенка, которую так часто напевал их погибший профессор. Песенке вскоре начали вторить тяжелые хлопки, все более громкие и неистовые, пока они не слились с оглушительным, тревожным ударом грома.
Агостиньо с удивлением поймал себя на том, что повторяет фразу: «При желании народам не так уж и трудно найти общий язык». Эдуардо легонько приподнял его, помогая перебраться через яму. Агостиньо же вспомнил ответ командира на его вопрос о том, доверяет ли тот генералу ди Спиноле: «Доверие объясняется отсутствием воображения. Особенно в политике».
Они положили труп к ногам коменданта ди Аррьяги. Тот из солдат, что был пониже, нагнулся и ковырнул грязь, залепившую глаза мертвеца. Затем принялся скрести лицо, словно древнюю монету, и постепенно из-под слоя земли начали проступать раздутые черты Амиго.
— Вроде белый! — воскликнул второй солдат.
Комендант ди Аррьяга отвернулся, и его вырвало.
— Мы с Грегорио обнаружили бугорок свежевскопанной земли вон там, на верхушке горы. И сразу поняли: могила, только какая-то странная. Тут я и подумал…
— Врешь ты все. Это я тебе сказал копать.