Несколько месяцев спустя
Он шел по тропинке, названной «Дорогой независимости», которая разделяла пополам обширную территорию учебного лагеря. На восточной его стороне люди, обнаженные по пояс, с ружьями наперевес, то бросались вперед, то отступали, как в хорошо отрепетированном грозном танце. В командире он узнал Эдуардо. Легкая, пушистая стайка облаков скользнула по небу, унося с собой последний свет дня. Внезапно грянул приказ: «В атаку», и ансамбль распался на цепочки бегущих людей, короткими волнами накатывавшихся на цель. Он сошел с «Дороги независимости» и повернул на запад, где его тень тотчас потонула в расплывшейся тени длинного высокого деревянного барака, в котором ночевали бойцы. Он приостановился, раскуривая сигарету, и подумал, который может быть теперь час; в этот момент из медицинского кабинета до него донесся голос диктора: «Генерал ди Спинола, новая сильная политическая фигура Португалии, вновь подтверждает свое намерение…» Голос резко оборвался, и через несколько секунд его сменила бьющая по нервам музыка. Он представил себе, что вот собрались все сильные мира сего во дворце, сверкающем драгоценными каменьями… А стадо их сограждан, непоколебимо самоуверенных, толчется в излюбленном своем храме торговли среди гор разнообразной снеди; они стоят перед кассиршами, как перед судьями великого трибунала цен, а с небес — вместо вековечных рекламных текстов — несутся нескончаемые, пронзительные женские вопли, сопровождаемые нежной и долгой агонией флейты. Песня песчинок, которую разрушает и уносит малейшее дуновение ветерка…
— Если верить Спиноле, мы скоро зачехлим оружие.
Мужчина поднял глаза — перед ним стоял его друг, доктор Лванга.
— А я думаю, что только после ухода португальцев и начнется у нас настоящая борьба за деколонизацию, — сказал он, беря Лвангу под руку.
Они направились к выходу из лагеря.
— След пятисотлетнего присутствия не сбросишь с плеч, как вязанку дров, — добавил он, садясь за руль своей машины. Лванга занял место рядом с ним.
— Луис тут сейчас рассказывал мне о вашем последнем подвиге. Он клянется, что как только заживет рука, он в порошок сотрет всех, кто…
— А я все спрашиваю себя, Лванга, был ли это подвиг. Ну да ладно, что было, то было.
За первым же поворотом показался холм, возвышавшийся над лагерем; нависшая тяжелая гряда туч скрывала его вершину.
— Я заметил, что даже такой болтун, как Луис, и тот старается поскорее забыть все, что произошло в Вирьяму. Каждому из вас — лишь только кто-нибудь пытается завести разговор на эту тему — словно бы изменяет память.
— Лванга, никто не может описать всю трагедию этой деревни. А если бы кто-нибудь и сумел, люди стали бы лучше или попрятались бы от стыда. Некоторые, прочитав газеты, возмутились. Но кто сегодня помнит об этом?… За Вирьяму нам пришлось сражаться всю ночь. Счастье еще, что кто-то успел подпалить их машины и ящики с боеприпасами. Я до сих пор не понимаю, кто это мог быть, но буду всегда за него молиться… Ранили из наших только Луиса, а убили двоих — Сантоса и пленника, который и был сыном коменданта, приказавшего перебить жителей. Возможно, он хотел вмешаться и убедить отца прекратить бой, не знаю, только вдруг он бросился к ним. А они подстрелили его, сочтя одним из наших… Кабаланго же был просто великолепен. Словно с первой в своей жизни пулей послал к чертям и лихорадку, которая до тех пор мучила его. С помощью захваченных четырех португальских солдат мы все утро хоронили погибших. Ни у кого не хватило духу подсчитать, сколько их было. В живых не остался никто.
