— Ты прекрасно знаешь, что во Франции на меня объявлен розыск. И в других странах тоже. Я же считаюсь военным преступником… Успокойся, скоро мы начнем собираться в дорогу. Насовсем.
Постоялец захлебывался кашлем. Они услышали, как он отхаркался и сплюнул.
— …Ты права, — продолжал Робер. — В самом деле, пора нам сматываться. Пойдем-ка, я тебя сейчас удивлю: такого грандиозного, великолепного сюрприза тебе еще никто в жизни не устраивал. Ты увидишь, что стоило здесь двадцать лет плесневеть.
Он взял жену за руку и вышел с нею.
Каждый день в один и тот же час тем же привычным, почти ритуальным движением собета[4] Сампайо на глазах у зачарованных приятелей — хромого Мануэля, своего двоюродного брата Жоао, бывшего капиты[5] Аллого, хвастуна Васконселоса и старика Келани — доставал из чехла свой маленький приемник.
— Когда я работал в Алмазной компании, у меня было такое же самое радио, — сказал Васконселос, глядя, как Сампайо крутит туда-сюда ручку приемника.
— Если б оно у тебя было такое же самое, — передразнил его старик Келани, — тебе пришлось бы заплатить за него все свое жалованье за десять лет.
Жоао встал и пошел перевернуть бататы, которые пеклись в золе посреди хижины.
— Это все дождь мешает хорошенько настроить, — пробормотал Сампайо.
Наконец они услышали ясный, громкий голос: «Завтра открывается совещание министров иностранных дел африканских государств, срочно созванное для обсуждения мер, которые необходимо принять против участившихся нарушений границ португальцами…»
— Найди-ка нам что-нибудь другое, Сампайо, — попросил Аллого.
Жоао, дуя на пальцы, вернулся на свое место. От сильного порыва ветра приподнялась крыша. Сампайо выключил радио.
— Если дождь не кончится, в будущем году жди голода, — предрек Мануэль. — Будь у меня здоровые ноги, я б уехал попытать счастья в городе, — продолжал он.
— Слишком стало темно, Сампайо, — заметил Васконселос.
Сампайо потянулся и, вытащив из-под ящика масляную лампу, чиркнул спичкой.
— Не гаси, — попросил старик Келани, торопливо доставая из кармана трубку.
— Больно ты много куришь, — проворчал Сампайо, протянув ему огонек.
— Я сейчас видел Американо, сына старика Ондо, — заметил Келани. — Он тоже принялся было меня оговаривать, а я ему и ответил, что он любит утюги, а я — льямбу. И он, и я каждый на свой манер стараемся подладиться к жизни с португальцами… Меня, к примеру, этот табак делает волшебником… С его помощью, стоит мне захотеть, возвращается все, что я потерял, а вот Американо…
— Да все мы так. Либо сделайся черным португальцем, либо оставайся португальским негром, — прервал его Аллого. — Только чтобы, как ни верти, белые могли сказать, что все мы счастливы.
— Жоао, пойди-ка взгляни, готовы ли бататы, — сказал Сампайо. — Лучше набивать брюхо, чем говорить о политике. Как-никак я тут считаюсь представителем администрации и не хочу неприятностей.
— Он прав, наш собета, — согласился Мануэль. — Мы с вами родились почти что вместе с нашей деревней, и, думаю, она нас не переживет. Всем нынче на все наплевать, так что скоро тут снова будут сплошные джунгли.
— Ничего еще не потеряно, пока альбинос у нас в руках, — заявил Сампайо.
Жоао принялся вытаскивать и резать бататы.
— Думаю, в будущем месяце великий соба[6] Мулали придет за ним и тогда…
В небе громыхнуло так сильно, что все смолкли.
— Ты бы лучше, Сампайо, сходил поглядел, надежно ли он привязан, — посоветовал старик Келани.
Собета поднялся и вышел.
— Я приберег калебас пальмовой водки, чтоб распить после мессы. Но можно сделать это и сейчас, — предложил Васконселос. — Отличная водка. Пойду-ка я схожу за ней.
В дверях он столкнулся с растерянным и промокшим Сампайо.
— Сбежал он! Альбинос сбежал! — выкрикнул собета.
Стало совсем темно. Как будто ветер подхватил тьму и разметал ее повсюду. Хрустнув суставами, отец Фидель встал и вышел из комнаты. Вернулся он с громадной свечой. На столе валялись листки бумаги, почти все чистые. Только два или три были исписаны мелким изящным почерком и пестрели вставками. Проповедь для вечерней мессы. Послышался робкий стук в дверь. Отец Фидель радостно бросился отворять.
— Это я, отец мой, — проговорила Мария.
— Так входи же, дитя мое.
Она повесила на дверь пань[7], которым прикрывалась от дождя.
— Я не могла раньше из-за дочки. Она житья мне не давала, все хотела за мной увязаться, так что мне пришлось…
5
Служащий португальской колониальной администрации, исполнявший самую грязную работу; был вооружен длинным хлыстом, сплетенным из кожи бегемота
7
Широкое полотнище, которое во многих районах Африки служит одеждой — как женщинам, так и мужчинам. Его обматывают вокруг тела на уровне груди, талии или бедер либо закутываются в него целиком