Вот как зафиксирован в поэме этот переход от социальной сатиры к социальной утопии. Последним достойным аккордом замечательной сатиры прозвучал, как мы видели, выход торжествующей свиньи, вершащей суд и расправу над злом (воистину, неисповедимы пути аллаха, избравшего судебным исполнителем свинью!). Немедленно вслед за этим начинаются довольно пресные, морализирующие строки утопии:
Дальше довольно «хроникально», но достаточно полно перечисляются все благодеяния справедливого монарха, целая программа тех же «людей земли и ремесел», которые прежде устами поэта (надо признаться, гораздо художественней и живее) порицали дворец: строительство городов, благоустройство пригородов и селений, возведение караван-сараев, бань, колодцев, щедрая раздача милостыни нищим, превращение бедняков в богатых, обеспечение спокойствия на торговых караванных путях, назидания вельможам и чиновникам, дабы они не обижали слабых, установление честных судов, уничтожение лихоимства и произвола («И были пред судом его равны богач и нищий, раб и царь страны»), выдвижение ученых в качестве советников царя царей, одним словом — осуществление мечты средневековых простолюдинов:
Если свинья выступает в финале сатиры в роли верховного судьи над злом и его носителем — несправедливым царем Мубадом, то нас не должно удивлять, что утопические страницы поэмы начинают и ведут до конца наши старые знакомые — ловелас Рамин и притворщица Вис, на сей раз в роли справедливых царей, носителей добра.
Основная идея этих утопических страниц выражена автором в следующей сентенции: «Добру все блага надо предпочесть». Автору поэмы нужно было персонифицировать торжество добра в образе справедливых царей, а под руками у поэта были только Рамин и Вис. Переделка их в хороших, чуть ли не святых, не противоречила эстетическим нормам поэзии XI века, и поэт так и поступил со своими героями.
Удивительная трансформация Вис произошла в два приема. Вначале, для того чтобы усыпить бдительность Зарда и помочь Рамину пробраться к царской казне, она разыгрывает сцену жертвоприношения храму, который расположен недалеко от казны. В каком неожиданно умилительном виде предстает перед нами ветреная, сладострастная Вис!
Здесь Вис еще только святоша. Но через несколько страниц, когда после гибели Мубада Рамин вместе с верной Вис законно воссядут на престол, она сделает следующий шаг, и из святоши превратится в благочестивую, святую царицу.
Рамин же совершает свою трансформацию еще быстрее: едва смыв с рук кровь убитого Зарда, он тут же становится справедливым царем со всеми подобающими последнему качествами, в том числе и святостью.
Признаемся, что назидательные главы поэмы (к счастью, немногочисленные) скучноваты. Но зато именно ими подкрепляется высказанное предположение о том, чьи настроения выражает автор замечательной поэмы, отнюдь не безнравственной, как могло показаться при чтении первых страниц настоящего предисловия.
Собственно говоря, самое главное, что должно было быть сообщено читателю в качестве предупреждения (до прочтения им поэмы), сказано. Некоторые же дополнительные сведения содержатся во второй части предисловия.
Принято писать, что об авторе поэмы «Вис и Рамин» почти ничего не известно. Трудно с этим согласиться, ибо о нем известно довольно много, во всяком случае, самое существенное: он написал свою поэму в XI веке, и написал так, что она с интересом читается и почти тысячу лет спустя. Не это ли самое важное? Все остальное — точное имя автора, годы рождения и смерти, место рождения, учения, службы и прочее, — все это действительно малоизвестно. Но разве это имеет столь большое значение?
Фахриддин — не собственное имя поэта, а его прозвище. Гур- ган — это название прикаспийской области, места, где, возможно, поэт родился или проживал большую часть своей жизни. К этим сведениям можно добавить также, что он служил у сельджукидских правителей при основателе династии Тогруле и писал, видимо, еще какие-то стихи, кроме поэмы «Вис и Рамин».
По образцу, приведенному в самой древней из дошедших до нас таджикско-персидских антологий (составленной Ауфи в XIII веке), видно, что эти стихи высмеивали (а может быть, были обычной в то время рифмованной инвективой) кого-то из противников или недоброжелателей поэта.