Ему не хватило сил дойти до нее.
Глава 3
— Итак, после семи часов вы уже ни о чем не помните?
— Нет…
Гордон постоянно растирал свое ушибленное плечо. Без этой боли он бы забыл, что состоит из плоти и крови. Разумом он этого не сознавал; он был еще погружен в ужас, как тело Дженни, в нескольких метрах от него, было погружено в негашеную известь.
Двое мужчин, сидевших перед ним, непрерывно атаковали его вопросами. Один был грубым и горластым, другой — скрытным, более умным. Рядом с ними кто-то стучал на пишущей машинке со скоростью, опережающей человеческую речь.
Другие люди озабоченно ходили по квартире, делали измерения, фотографировали, перешептывались между собой, как конспираторы, что-то писали в записные книжки.
— Мой друг, господин Шварц, сможет рассказать вам…
— Ты… Вы нам об этом уже говорили, и мы его вызвали. Ну, а что еще? Может быть, мосье сможет поднапрячься и что-то вспомнить?
У него была квадратная фигура, но, по иронии судьбы, его фамилия была Леже[1]. Ему было около пятидесяти. С коротко подстриженными волосами, крикливый, он с недовольным видом обращался к Гордону на «вы». «Ты» сорвалось с его губ, как плевок, и неуместно изысканные манеры Гордона, больше, чем его американский акцент, заставили его неохотно проглотить оскорбление.
Леже в течение августа заменял главного комиссара, который тоже уехал в отпуск. Однако он выглядел младшим по званию рядом с другим полицейским — Жераром Дебуром. Дебур, которому было около 35 лет, стройный, породистый, элегантный, выглядел более импозантно, чем его начальник по званию.
— Я жду! — сказал Леже, потеряв терпение.
Гордон потер руками глаза, как будто это движение могло помочь ему стереть запечатлевшуюся в их глубине жуткую картину.
— Ну, а что же делали до этого?
Безличное местоимение избавляло Леже от обращения на «вы», слишком противного для него.
— Можно же вспомнить хоть это, по крайней мере?
— Утром я уехал из дома.
— В каком часу?
— В девять двадцать-двадцать пять. Я опоздал на поезд, отходящий в Париж в девять тридцать, и сел на поезд в девять сорок пять… У меня должна была состояться встреча в десять часов.
— Где?
— В отеле «Пон-Руайяль».
— С кем?
— С мадам Мерфи… Дороти Мерфи.
Гордон короткое мгновение колебался, затем выпалил:
— Так как я опаздывал, то позвонил ей, когда приехал на вокзал Сэн-Лазар. Мы договорились встретиться позднее, в половине седьмого, у «Двух макак».
Дебур теперь предоставил возможность Леже одному задавать вопросы. Он предпочитал изучать Гордона, следить за его малейшим движением.
— Что было потом? — продолжал Леже.
— Я пошел прогуляться.
— Где?
— По бульвару Сэн-Мишель.
— Все это трудно проверить. А потом?
— Я купил газеты и зашел выпить стаканчик на террасу «Майе».
— Один стаканчик?
— Два или три… Я не знаю!
— И сколько это заняло времени?
— Полтора часа, может быть, два…
— А потом?
— Я зашел в закусочную напротив, чтобы съесть сэндвич.
— Больше не было двух-трех стаканчиков?
Гордон испытывал к полиции отвращение, которое с годами превратилось в интеллектуальное убеждение. Внезапно это в основном внутреннее раздражение, которое он испытывал, когда мальчишкой его ругали полицейские, как только он решался сунуться в белые кварталы, возникло с прежней силой. Гордон почувствовал, как напряглись мускулы под кожей.
— Это знание не поможет вам пролить свет на убийство моей жены!
— Это поможет нам узнать, сколько стаканчиков необходимо мосье, чтобы потерять память. А что потом?
— Я ушел из закусочной в два часа и пошел в кино.
— Час прогулки, три часа в кафе и в закусочной, которые переполнены, как шестичасовое метро, и это в квартале, полном… людей вашего цвета! Никакой официант не припомнил бы вашу рожу! Для алиби этого скорее недостаточно.
— Я не нуждаюсь в алиби!
Кроткий Гордон готов был задушить Леже.
— Лучше было бы иметь хотя бы одно!
— Но это безумие! Как вы можете!..
— Точно, это было бы безумием, — внезапно произнес Де-бур. — Это случается иногда, когда теряют память…
— Продолжим, иначе мы никогда не закончим, — поспешил заявить Леже, заботясь прежде всего о том, чтобы сохранить инициативу действий. — А потом?
Гордон не ответил. Однако за несколько мгновений он постарался приспособиться к той роли, которую они хотели заставить его играть, почувствовать всю горечь человека, оказавшегося в роли преступника. Разве Общество Белых не сделало его виноватым с момента его рождения? Оно осудило его быть Чернокожим, а не таким, как другие, взвалив на него столько преступлений, что теперь это было совсем легко — сделать из него убийцу своей жены. Слишком легко, чтобы он согласился с такой ролью.