— Я знаю, что вы делаете свою работу, но, как большинство людей, вы делаете ее плохо.
Гордон решил, что для него настало время взбунтоваться. Он удивился тому, что может говорить спокойно, что больше не дрожит, что у него даже пропало желание выпить.
— Не тебе меня учить! — рявкнул Леже.
— Вы сказали, что затем пошли в кино? — спросил Дебур с равнодушным видом, не потому, что он считал эту подробность важной, а чтобы немного помочь Гордону, избавить его от напористости Леже.
Гордон считал его еще более опасным, чем Леже.
— Да, я пошел в кинотеатр «Буль Миш», посмотреть «Разрыв», фильм Шаброля. Но у меня нет никаких доказательств, так как я выбросил билет и заснул с самого начала фильма, — сказал он, не скрывая ни своей ярости, ни своего презрения.
— Когда мосье не забывает, он засыпает! — прорычал Леже, вновь обретая уверенность. — А что потом?
Дебур, считая, что при таком допросе из него нельзя извлечь ничего существенного, спустился, чтобы расспросить консьержку. На одной из ступенек лестницы он заметил почти целый окурок великолепной сигары.
— Герэн! — позвал он.
Красное и толстощекое лицо жандарма показалось над перилами верхнего этажа.
— Подбери эту сигару. И посмотри, не найдешь ли чего-нибудь еще на лестнице.
Он постучал в дверь мадам Бертран. Она открыла ему, принял самый достойный и суровый вид.
— Когда вы убирались на лестнице, мадам? — внезапно спросил он.
— Я убираюсь каждый день! — выкрикнула она оскорбленно. — Что и говорить, дом содержится очень чисто!
— В каком часу, мадам? Это очень важно. Из-за этого у людей могут быть неприятности.
— Позавчера утром, — призналась она, подумав.
Когда он вернулся в квартиру, Леже продолжал изводить Гордона вопросами. Не имело значения, были ли эти вопросы связаны с преступлением или нет. Главное — это привести Гордона в разваренное состояние. Это была испытанная тактика. Для Леже проводить допросы с пристрастием[2] было не метафорой, а надежным средством. Доказательством этого — чтобы не оставлять гастрономическую лексику — было то, что почти всегда дело кончалось тем, что допрашиваемый начинал говорить, выдавал сообщников[3].
— Уже двадцать лет живут в Париже и не имеют вида на жительство?
— Я постоянно путешествую, — солгал Гордон без малейшего угрызения совести.
Многие американцы, подобно ему, уклонялись от этой формальности. Не регистрироваться ни в полиции, ни в налоговой, инспекции, ни в многочисленных обязательных кассах, свирепствующих во Франции, представляло собой вид свободы, будь это даже свобода от бумажной волокиты. Эта последняя пугала Гордона больше, чем полиция.
— Месье путешествует? И с каким горючим?
— Не понимаю… Вы хотите сказать, какая у меня машина. У меня ее нет. Впрочем, я не умею водить машину.
Раздался смех Леже. Он на короткое время стал славным папашей, каким, вероятно, бывал дома, после сытного семейного обеда, сидя перед телевизором. «Ничто так, как смех, не может обнаружить умственный уровень человека», — подумал Гордон.
— Я не говорю о машинах. На какие деньги?[4]
Это был первый действительно затруднительный вопрос, который он ему задал.
— Я работаю… Я писатель, — пробормотал он с равнодушным видом, как будто это само собой разумелось.
— Позднее рассмотрят источники доходов месье.
Гордон был удивлен, что Леже упустил такой прекрасный случай помучить его.
— У вашей жены тоже документы не в порядке!
— Вы сможете за это привлечь ее к суду, — ответил Гордон с мрачной иронией.
Дебур прошел в спальню, чтобы позвонить. Первый звонок был к судебно-медицинскому эксперту. Его жена ответила, что он уехал более часа назад.
— Должно быть, он заблудился, тут всего десять минут пути, — сказал Дебур, которого раздражало это опоздание.
Затем он набрал другой номер. Его губы под усами сами собой сложились в чарующую улыбку.
— Мадемуазель Надин Бланшар, пожалуйста…
На его лице выразилась досада:
— Я бы хотел передать ей… чтобы она, как вернется, позвонила господину Дебуру…