Разбойники опешили. И прежде, чем успели на что-то решиться, грянули выстрелы. Семиствольный зверь проснулся и ринулся на охоту. Семь раз пули вкусили мясца, и семь тел бездыханными рухнули наземь. На ногах оставалось теперь только трое разбойников, да рыжий, ползая, пытался отыскать отрубленное ухо. Видно, дорожил серьгой.
- Не стреляйте, граф – позвольте прежде допросить этих бл…ей! – крикнул полковник и, глянув ненароком в сторону, обомлел: поодаль, у стены, лежали трупы - мужчина, три женщины и ребёнок.
- Ваши милости, не губите, Христа ради! – завыл, пресмыкаясь, рыжий. – Бес нас попутал, окаянных!
Остальные разбойники пали на колени и принялись вторить своему предводителю:
- Бес попутал!
Максим спрыгнул на землю и чеканной походкой двинулся к разбойникам.
- Чьих будете, трупоеды?
- Парчизаны мы… – проблеял рыжий.
- Кто-кто? – зло переспросил Крыжановский.
- Percnoptère[57], – невинно подсказал Толстой.
- Какие же вы партизаны!? Нехристи вы, коль посмели церковь спалить и поднять руку на батюшку! А этих несчастных - за что? – Максим указал на убитых крестьян.
Разбойники замолчали и потупились.
- Ну, что ж, придётся учинить кригсрехт[58]. Граф, у вас есть возражения? – полковник оглянулся на Толстого. Тот нарочито медленно заканчивал перезаряжать карабин. Эти действия содержали вполне однозначный ответ.
- Во исполнение приказа Главнокомандующего объединённой русской армией его высокопревосходительства генерал-фельдмаршала Голенищева-Кутузова сих разбойников и осквернителей святынь, пойманных на месте преступления, надлежит покарать смертью, – произнося эти безжалостные слова, Максим смотрел поверх голов осуждённых.
Рыжий зарычал:
- А ты, барин, сам кто таков будешь, что приговоры берёшься выносить?
- Офицер, дворянин…просто русский человек!
- Мало кровушки народной попили, проклятые, – кликушествовал рыжий. - Ничё-ничё, скоро хранцузы до вас доберутся, сатрапы! – голос бандита окреп и стал зловещим, – грядёт уже инператор Наполеон и несёт в Рассею волю вольную, свободу от рабских цепей. И восстанет простой люд, и прокричит славу освободителю, и скинет иго кровососов…
- Вон из церкви, твари, не оскверняйте смрадом освящённую землю, – Максим стукнул рыжего саблей плашмя, а затем брезгливо отёр лезвие о пожухлую траву.
Разбойники гуськом потянулись с церковного подворья.
- Разбегайся, робяты! – внезапно взвизгнул рыжий, и прыгнул на забор. На нём и повис, получив в спину цельный[59] выстрел от Американца.
За остальными пули тоже гонялись недолго.
«Все кончено… Все… кончено…» – вяло думал Максим. После лихой рубки и последующей расправы с негодяями мысли его вязли и текли еле-еле. Он не замечал, что уже минуту пялится на то, что при жизни было крестьянским дитём. Толстому же давно следовало окликнуть компаньона, но он сам пребывал в похожем состоянии. Только глядел не на останки несчастных, а поверх пожарища – на искрящееся мокрое солнце.
«Хорошо, что этих maraudeures оказалось немного! Иначе мы бы лежали разделанные и поджаренные не хуже вашей смаженины!» - подумал граф.
- Спасибо, добрые люди, – послышался голос священника. Был он теперь на ногах и смотрел с неподдельной благодарностью. – Я – отец Ксенофонт, пастырь местного прихода.
- А где же ваша паства, святой отец? – поинтересовался Толстой. – Отчего население не стало противиться разбойникам? Шайка-то оказалась малочисленной…
- Кто противился, тех убили. Уж седьмица минула как эти упыри пьют нашу кровушку. Жители в большинстве ушли из здешних мест, а Ходышевы, – святой отец кивнул на перебитую семью, – прятались у меня, в подполе…
Сокрушаясь, батюшка покачал седой головой, а затем продолжил:
- Храм и другие дома разбойники ещё третьего дня спалили, в отместку за то, что я оклады с икон и утварь им не выдал. А сегодня снова нагрянули, проклятые, и давай меня пытать: куда, дескать, подевал серебро. А маленький Никитка в подполе возьми и заплачь… Ивана сразу порешили, а над бабами ещё глумились. А потом и мальца… багинетом… чтоб прекратил кричать, – из глаз священника покатились слёзы.
- Послушайте, отче Ксенофонт, а откуда взялась та ересь, которую нёс рыжий мерзавец, будто Наполеон дарует волю-свободу? – спросил Крыжановский.
- Это Федька-ирод – тот, рыжий! Из дезертиров он. Появился в деревне, собрал таких же, как сам – без царя в голове, и давай народ смущать, против помещика местного настраивать. А он-то, помещик Сильвестров, душа-человек, в ополчении воюет. Его усадьбу разграбили первой. А ересь Федькина – от Антихриста. Федька – он ведь пришёл из французского плена, отпущенный.