- Наполеоне Бонапарте, что ли, Антихрист? – подал голос Толстой.
- Сын мой, вижу, что ты духовно слеп. Даже не спрашиваю, когда в последний раз посещал Храм Господень и когда слышал проповедь, – с суровостью ответствовал отец Ксенофонт. – Да будет тебе известно, что Православная церковь ещё пять лет назад с амвона провозгласила Наполеона не Антихристом, но предтечей его. Сегодня же об этом говорят повсеместно: Наполеон – Зверь о семи головах, на коих начертаны имена богохульные. И о десяти рогах, облечённый великой властию, как о нём написано в Откровении святого Иоанна Богослова. Наполеон – первый Зверь, что ведёт за собой другого зверя – того, чьё число 666. Ты бы хоть иногда голову задирал, да на небо поглядывал, раб Божий. А то не возьму в толк, как вышло не приметить вверху хвостатой звезды[60]. Сие ведь прямое знамение антихристова пришествия.
Американец ухмыльнулся, бросил взгляд на Крыжановского и снова спросил священника:
- А кто же тогда сам Антихрист?
- Того не ведаю, – опустил глаза священник. – Личность его пока сокрыта от мира. Если верить Откровению, это – некто тайный, действующий через первого Зверя и имеющий власть вместе с ним. Сдаётся мне, что Антихрист разносит идеи, выплавленные в адском горниле кровавой французской революции. Теперь эти идеи каким-то непостижимым образом оказались здесь, в центре России-матушки, на устах непутёвого крестьянского сына Федьки. И ведь не стал, вражина, каяться перед смертию - значит, не узрит теперь царствия небесного. Сам так выбрал, – отец Ксенофонт вздохнул и перекрестился.
- Не в Антихристе тут дело, и не в разбойнике, перед смертью нераскаявшемся, а в крепостном праве, – убеждённо заявил Американец, – крепостное право есть гнуснейший пережиток прошлого, совершенно неуместный в наш просвещённый девятнадцатый век. И пока сей пережиток будет существовать, речи о свободе легко сумеют отыскать путь к умам тёмных крестьян.
- А путь к этой свободе непременно должен быть усеян детскими трупами и сожжёнными церквями! – добавил Максим, продевая ногу в стремя.
- Куда вы теперь, отче? – грустно спросил он, оказавшись в седле.
- Не знаю, думаю, раз господь внял моим молитвам и в минуту смертельной опасности послал избавителей в вашем лице, то и дальше не позволит пропасть.
- Знаете, что? Отправляйтесь-ка в Тарутино: там наш кампамент[61], – предложил Максим. – Думаю, вам работа найдётся – очень много пришло молодых необстрелянных солдат, нуждающихся в укреплении духа. Ведь предстоят бои. Отправляйтесь, же, отче, подсобите полковым священникам!
- А что, и то – дело! Здесь меня ничто не держит. На дальнем подворье у разбойников – прекрасная тройка, запряжённая в помещичью коляску, да ещё телеги: будет, на чём доехать!
- Поезжайте прямо по дороге. Вёрст через тридцать сверните и двигайтесь просёлками к Калуге, чтоб не попасться французам. А там уж вас окликнут с наших аванпостов, – посоветовал Крыжановский.
- Так и сделаю, вот только погружу церковную утварь и, помолившись, тронусь.
- Может, помочь с погрузкой? – любезно предложил Американец.
- Пожалуй, не утруждайтесь, – усмехнулся отец Ксенофонт. – А вы сами-то, господа, куда путь держите?
Граф вскочил в седло, усмирил загарцевавшего было скакуна, и крикнул весело:
- В самое логово Антихриста, – ровный красивый палец указал на северо-восток, туда, где лежала растерзанная неприятелем Москва.
Когда всадники отъехали, отец Ксенофонт осенил их удаляющиеся спины крестным знамением и тихо сказал:
- Храни вас Господь!
Постоял, но вдруг спохватился и запричитал:
- Вот дурья голова - даже имён не спросил, за кого молиться-то…
Глава 6
О несомненном превосходстве тонкой поэзии над жирной колбасой
30 сентября (12) октября 1812 г.
Старая Калужская дорога.
Больше в сёлах Максим с Фёдором решили не показываться - объезжали их десятой дорогой. Это увеличивало путь, зато хранило от случайностей. Под вечер встали биваком.
Небо выстрелило первыми звездами. Скудный рассеянный свет молодой луны навевал дрёму. Тихо было вокруг, лишь лес один шумел: верхушки деревьев колотились друг о дружку, осыпая листву. У самой земли её подхватывал и шуршащим скопищем носил, кружа, шалый ветер. Опускающаяся тьма не мешала свободно дышать. Начинающего засыпать Толстого более не волновала необходимость проникновения в захваченную неприятелем первопрестольную столицу. Пропала и дорога, таящая неведомые опасности. Во всем мире остались лишь казённо пахнущее армейское одеяло, уютный костерок, мерным потрескиванием отсчитывающий последние минуты сумерек, да звёздное небо. Граф вобрал его счастливым взором, и со сладостным вздохом позволил себе провалиться в забытье.