Корней оставил посадничье кресло, спустился на три ступени, уселся к накрытом столу на лавку. Гость не замедил, поместился напротив. Кравчие налили обоим одновременно и поровну. Соперники отхлебнули, уставились глаза в глаза: серые северные против степных желтых.
… А может, девкой опутать? Застрянет в городе, и…
И что? Век за юбкой не просидишь!
Посадник вздохнул. Наклонился совсем близко к Макбету. Слуги понятливо разошлись по дальним углам, привычно позабыв дышать. Корней оправил свой серый плащ, ставший уже легендой. Вытащил знак посадника. Улыбнулся криво, а спросил прямо:
— Когда с полками ждать, воевода?
Михал глаза не опустил:
— Думаешь, сейчас убивать, или на обратный путь подсыпать чего?
Корней против воли засмеялся. О чем тут говорить, ясно и так! Быть войне. Не сегодня. Еще и не завтра. Но — не миновать. Посадник почувствовал, что дышится легче: решение принято.
— Грамоту в ответ писать, или на словах передашь?
Воевода осклабился:
— Да уж не трудись, посадник.
Тиреннолл легонько поднял верхнюю губу:
— Ну, тогда нечего жевать сопли… — крикнул кравчему:
— Неси весь бочонок! — сжал серебрянную чарку нестарыми еще пальцами, вдавил в толстую скатерть. — Наливай, воевода!
Воевода ушел далеко заполдень. Ушел — громко сказано. Увели его под руки. Корней споил противника вчерную. Песни пели, расколотили пару кувшинов. И не мог посадник сказать, что хоть один притворяется. Оба и смеялись и плакали искренне. Ковш выпьют, глазами столкнутся: дзынь! Вспомнят, что драться нельзя… нельзя даже пьяному… нет, совсем нельзя! И за новый ковш. И снова, где взгляды пересекутся, клинковый лязг. И еще ковш, и еще, и еще: поровну. Только воевода гулял от радости, а Тиреннолл заливал горе. И потому Макбета, пьяного и счастливого, унесли на постоялый двор, где расторопные девки с Веселой улицы сняли с него сперва сапоги и шубу, а потом пояс, штаны и рубаху… обтерли крепкое тело свежими полотенцами… тут Михал сгреб сразу обеих и принялся за то, чего посаднику долго еще не пришлось попробовать.
А посадник, хотя и пил с воеводой наравне, остался злющий и трезвый, как стеклышко. И в малом покое с бумагами ждали его не ласковые девичьи руки, а обтрепанный малый в зеленом некогда кафтанчике, ветхих штанах да дырявых сапогах.
Корней посмотрел в упор на охранника:
— Кто?
На голос из боковой дверцы вынырнул начальник городской стражи: рослый, крепкий, усатый… В броне и с оружием на боку, только что без шлема. Стриженный в скобку, отчего смотрелся моложе своих шестидесяти восьми. Глаза фиалковые — южанин. Имя тоже нездешнее, длинное. Корней не выговорил бы его и трезвым. Но горожане давно придумали выход: дали тысяцкому кличку. Ее посадник мог вспомнить даже сейчас:
— Тигр? Важное что?
— Это вот Шеффер Дальт… — Тигр хлопнул мужичонку по плечу, отчего лавка под ним заметно прогнулась.
— Легче, Тигр! Здесь я пьяный, а не ты. Мне и ломать, ежели чего… — сумрачный Корней рухнул на любимый стул.
— Он показывает, что в корчме «Шесть тарелок» разговор слыхал. Про Волчий Ручей. Нашего города купец писал к тамошним колдунам, и у своего человека спрашивал, доставлено ли письмо. А еще и про Транаса, сотника погибшего, разговор был. И не они ли Транаса предали?
Корней почернел и выдохнул. Тигр виду не подал, а Шеффер аж прослезился от перегара.
— Имя?
— Берт Этаван.
— Не оговор?
Тысячник повернул доносчика спиной, сдвинул повязку. Клеймо уже смазали жиром и перевязали. Тиреннолл укоризненно покачал пальцем:
— А если блевану?
Тигр поднял мужичонку за воротник, выставил в двери.
— Вот.
— Чего — «вот»?! — заревел Корней не хуже медведя:
— Мне теперь Берта на правеж поставить?! От-т-того, что сук-кин к-кот! Из ахтвы городской! Не побоялся! На каленое железо лечь?!
Посадник встал, без усилия выдернул из пола светильник, голой рукой затушил в нем свечу, и крутанул железку перед собой, как копье. Со свистом. Потом резко вогнал в доски: на ладонь от потертого сапога тысячника.
— Купцы, их-х м-мать! Один без печати торгует, другой с южанами дружбу завел… Неслав тоже все на юг тянул. Пока не ек…нул… Умный был, хитрый, смелый… Все одно сгинул. Теперь еще и Князь на юг щемится!
Посмотрел на тысячника:
— Если б у тебя глаза серые, как у того северянина, тут и убил бы!
Тигр ответил без улыбки:
— Верю. Что с купцом?
— Хвост повесь. Вон пусть этот меченый и доносит. Стой!
Тысячник обернулся.
— Посла узнал?
Тигр кивнул.
— Зайди, повидайся, вежества ради… Да стой же!
— Да?
— Вели там, пусть вина принесут. Или меда. Только не вареного… Берт, собачий вылупок! Другом называл… Прав Михал: у князей нет друзей!
Посадник махнул рукой. Плащ распахнулся. Золотое «солнышко» качнулось перед единственным окном, вспыхнуло в лучах настоящего солнца. Корней поймал вещицу левой ладонью. И мгновенно остыл, а лицом изменился так, что стражник у входа захотел поправить ремешок шлема. Или сглотнуть.
От страха.
Страшнее всего — спиной вперед. Что там, впереди, не видно. Видно кормщика, и в ужасе путаешься, какую он поднял руку: правую или левую. Впрочем, как называется поднятая рука, неважно. Та, что с твоего борта, ладонь вперед, словно кормщик отталкивает — значит, пятки до упора в скользкую гребенку, выдавливая фонтаны из сапог; сплюнуть, откинуться, весло на себя — рраз!
Спарк на весле, и это великая честь. Потому что буря нешуточная. Восемь лучших гребцов даже не пытаются двигать корабль — они только помогают рулевому держать поперек волны и против ветра, чтобы не так сносило.
Прочие три восьмерки все с ведрами, черпаками и шапками. Вощеная кожа противно скребет по корабельным ребрам, емкость тяжелеет мгновенно; спина уже болит, а отдыха нет. И не будет! Разогнуться, вытянуть руки, хоть на миг расправить спину — рраз! За борт вылетает жалкий плевок; а море отвечает полной мерой, от души. И снова в трюме по щиколотку воды. Добро еще, мачту успели снять. Вот, если бы вывернуло ее… Нет, лучше о таком не думать.
Палуба толкает в ноги, а желудок — в горло. Сверху. Нос корабля рассек пенный гребень и катится вниз по тугому гладкому склону. В гребке ложишься соседу на колени, а твои ноги, естественно, к корме. Корма же идет вверх; чего там рулевой руками машет? Держался бы лучше… Не ровен час, ремни разорвутся, и полетит с высокой скамьи, точно корабль-скорпион хвостом ударил.
Вот корабль дошел до нижней точки между волнами. Теперь все зависит от высоты носа. Успеть выровняться, прежде, чем ладья зароется скулами в воду. Кормщик тянет руки к себе: табань! Нос туго-туго подается в сторону, и не разобрать: то ли его весла направили, то ли волна шальная играючи…
Удар! Корабль опять пошел на волну. Можно выдохнуть и бросить взгляд через плечо. Волна еще тяжелая, толстая. Чем выше по ней восходит ладья, тем прозрачней становится просвеченная закатом водяная стена. Вот и миг, когда нос корабля проваливается сквозь гребень, по обе стороны от него бирюзовые сверкающие крылья, поверх кружевная бахрома, а над черной — против света — носовой фигурой, в разрезе — рыжее закатное небо.
Спарк отвернулся, ожидая следующей команды рулевого. Корма снова подскочила кверху, а кормщик велел табанить. Спарк изо всей силы напрягся, толкая весло вверх, от груди. Двинул спиной. Тут ремень, державший на скамье его самого, лопнул — неслышно в завывании ветра — скамья ушла изпод тела, а ноги сорвались, поехали по скользкой гребенке. Нос корабля ушел вниз, вниз, вниз — и Спарк вылетел за борт, что твой камень из пращи, получив на прощание веслом в зубы.
Зубы не стучали. Наверное, даже выбитых не было. Но Спарк о том не думал. Он отчаянно барахтался, стаскивая сапоги. По сторонам не оглядывался; а если бы даже и захотел — волны и волны. Корабль на такой волне не развернешь! Может быть, его будут искать после бури. А, может быть, и нет…
И потому лодкой по затылку он получил совершенно неожиданно. Глотнул воды и пошел вниз. Опамятовался, зашарил руками, все не решаясь открыть глаза. Схватился за что-то — скользкое, нетолстое… рванул на себя. Оно сперва подалось, а потом дернуло вверх, Спарк изо всех сил заработал ногами, вылетел из воды пробкой. Обрадовался: оказывается, схватил канат, а всплыл сбоку от лодки. Мог бы и головой в днище.