— Ты знай, смотри за округой!
Обернулся к Тигренку:
— Поехали, сын тысячника. Брат останется с женщинами, а мы посмотрим, что внутри.
Внутри оказалось гадко. Выжженная проплешина посреди двора, наскоро забросанная снегом: жгли трупы. Еще семь тел мерзкой гроздью обвесили колодезный журавль.
— Вашей госпоже такое видеть не стоит, — выдавил Тигренок. — И воду из колодца тоже не надо брать — растопим снега.
Стражник выдернул нож, скатился с седла, махнул призывно: айда! Устремившись за ним, сын тысячника оказался сперва в конюшне — и готов был клясться: еще утром в ней стояли те десятки лошадей, что оставили следы через овраг, и дальше на север. Может, разбойники вернутся к вечеру; а может, просто не хотели выдавать себя огромным пожарищем, далеко видным в открытой степи.
Потом перешли в общий зал. Против ожидания, очаг не был загажен, а неподъемные лавки и стол — не сожжены. В левом, жилом крыле, двери комнат оказались выворочены, сундуки и половицы изломаны — ясно, искали тайники. На полу знакомые бурые пятна. Тигренок понял, что хозяев пытали и убивали именно здесь, сплюнул и пошел на двор.
Колодезного журавля опустили, веревку перерубил один из стражников — сын тысячника пока не различал братьев. Девушек проводили в общий зал, где боярышня не чинясь занялась очагом. Лиса побежала по двору набрать чистого снега. Один брат поднялся наверх — стоять на страже; и тотчас обнаружил на чердаке конюшни пролежанные в сене места возле двух нарочно устроенных щелей: смотреть на север и смотреть на юг.
А Тигренок со вторым воином, пыхтя и яростно ругаясь, разволакивали кучу убитых. Вороны пировали недолго, и тошнило не так сильно, как можно было опасаться. Все семеро мужчин погибли в бою: один лишился кишок, получив лезвием поперек живота; второй убит ножом в глаз; у третьего сломана шея; двое зарублены с седел — клинок упал на плечо и по спине зашел дальше, чем по груди, как никогда не бывает, если бойцы одного роста. Шестой сломал спину, а седьмой… Седьмой был убит страшным ударом-росчерком, сверху донизу. Такой удар Тигренок уже видел.
— Людоед!
Стражник обернулся:
— Разбойник по прозванию Людоед?
Тигренок сглотнул и помотал головой: понимай как хочешь. Воин выдохнул:
— Утварь с жилой половины сгребем, да дрова. Спалим эту гнусь… Хорошо, сено осталось. Без коней нам здесь точно крышка.
— А что госпожа ваша в такую даль, да таким непутем? И вас двое только?
Охранник крякнул, размахнулся и швырнул тело в кучу.
— Да… Вышло так. У ее отца с южанами немирье. Вот что…
Что тут еще объяснять! Вся дружина на стенах, дочку через потайной выход, с ней пару лучших… может, был и десяток, да растаял по пути, задерживая и отводя со следа погоню… Вот и заводных коней с ними нет…
— Можешь сказать, куда едете? Вдруг нам по дороге?
Дальше по дороге открылся еще один постоялый двор. Братство постояло на бугре, приложив ладони козырьком, помотало головами… И согласно повернуло коней к сломанному дереву. Молний среди зимы можно было не опасаться, на дрова сухой дуб вполне годился — а драться на еще одном дворе с еще одной бандой — да ну его в туман!
— Вот доедем до княжеских земель, тогда и будем доверять трактирам… — выразил общее мнение Ратин. — А тут пограничье. Не знаю, кого и бояться. Местная знать — кто три весны в остроге удержался, тот уже зовет себя паном-боярином…
— А наедут нас в открытом поле?
— Некому, — буркнул Олаус, — Ни живой души не чую.
— Огня дашь?
— Немного. Тут силу растрачивать жалко.
Спешились. Коней положили кругом. Укрыли потниками. На которых потников не хватило, укрыли запасной одеждой. Пропахнет — выстираем; а без коня в степи хоть сам умри — быстрее отмучишься. Кони весь день шли легче: чуяли под ногами дорогу, снег был не такой глубокий. Да и высоких трехногих вешек сохранилось не в пример больше. Заводных меняли чаще. По всем этим причинам, отмахали вдвое против вчерашнего, и не хотели оставаться в ничейной пограничной степи даже на одну ночь. Еще и потому, что к восьми лошадям Братства добавились семь разбойничьих; стало быть, и овса теперь уходило вдвое, и чистить-расседлывать-поить приходилось во столько же раз больше. Повезет — так до следующего вечера полагали уже войти в Тенфиорт, первую княжескую деревню.
— Это тебе не по Тракту, по камню, по высокой насыпи, — ворчал Ратин, укладываясь:
— Как открыли Тракт, камнем выложили, подняли там мосты через мелкие речки и сделали паром через Ледянку, так и оборот каравана ускорился. Где-то шесть дней против каждых восьми… Помнишь, Спарк, того хлебовоза?
Наместник прикрыл глаза и увидел толстого, ворчливого, всегда недовольного, Шкевича ван Санта, торговца зерном и мукой. Как-то раз тот довел таможенного сборщика до белого каления, и до жалобы самому наместнику. Спарк смотрел-смотрел на тараторящего купца, не ухватывая сути. Наконец, махнул рукой:
— Да не тарахти ты! Санта-Клаус!
Прозвания никто не понял, но подхватили все с радостью: больно уж допек хлебовоз. Жалобу разобрали, дело уладили… а Шкевич так Санта-Клаусом и остался. Однажды, дождливым днем Теней и Туманов, Спарк снова съехался с торговцем на Тракте. Встретились у прямого куска дороги, по которому легко — загляденье! — катились тележки. Наместник припомнил, как в черную весну они с Ратиным стояли здесь же. Думали разослать дозоры и не могли того сделать, потому что кони наверняка переломали бы ноги на глинистых скользких обочинах.
— А подними-ка ты над тележкой парус… — полушутливо предложил наместник, — Тут степь, ветер почти всегда. Дорога ровная, сам видишь. На овсе выгадаешь.
Грифон, возивший тогда наместника и Пояс — угольно-черный Венселлер — заинтересованно всунул громадную голову между людьми, оглядывая одного и второго алыми глазищами величиной с хороший круглый шлем.
— На высоте… ну, восемью восемь моих длин… ветер не почти всегда, а вообще всегда. Но вот как ты в ледяную высь парус загонишь, интересно узнать? — проскрежетал небожитель.
Спарк дернул плечами:
— Да возьму побольше мешок бумажный, надую «дымом поганым и вонючим», и запущу по ветру, а под ним и парус.
Алые глазища взорвались золотым просверком. Грифон втянул голову в плечи и сел на хвост, как получивший по морде кот. Санта-Клаус открывал и закрывал рот, не издавая ни звука.
— Ну ты и хитер, наместник! — выдохнул он, наконец. — Ладно парус, а чтоб вот так сообразить с дымом… Дым-то всегда вверх…
Игнат жестом отстранил похвалу:
— Я из таких мест, где… ну, умеют кое-что. И все эти вещи я просто-напросто помню, а не сам придумываю.
А усатый маг Олаус Рикард стоял рядом, и заметил осторожно:
— Раньше ты так не говорил.
Наместник фыркнул не хуже грифона:
— Теперь я заработал право говорить что хочу. Я все это знал и в двадцать лет, помнишь, мост через Ледянку когда еще чертил? Да кто послушал бы меня — тогдашнего. А теперь…
Майс — тот самый Мастер Лезвия школы Левобережья, который сейчас разделывает срубленную с дуба ветку на поленья потоньше — тогда, помнится, рассмеялся:
— Получается, ты стал Опоясанным Леса, и перевернул мир вверх дном для того только, чтобы невозбранно проповедовать канализацию в диких землях? Потому, что во всех городах, сохранивших от Старой Империи хоть немного, канализация и понятие о личной чистоте очень даже были и без тебя…
А Ратин — о чем наместник не узнал ни тогда, ни позже — подумал, что все эти занятия, не сильно полезные сами по себе (Ну разве потянет парус груженую повозку? Это ж какой величины полотнище надо! Сухопутная ладья получится!) хороши как способ отвлечь Спарка от ухода его рыжей знакомой… Которая испугалась даже пару дней погостить в новом мире. И бессменный атаман Братства сказал тогда:
— Город-на-мосту — что ты на моем щите рисовал? Неужели такое возможно?
Игнат тотчас же вспомнил картинки в учебнике истории: иранские мосты и крытые рынки VIIVIII веков, венецианский мост Риальто, парижский Новый Мост, достоявший от Генриха IV до деГолля… И пустился объяснять: конечно, как был у нас один лишь Волчий Ручей, так и не потянули бы. Но теперь-то всего и дел, что дождаться, пока с Трактов налог пойдет; а технически ничего сложного нет…