– Я… Я грозы боюсь, – виновато оправдывалась она, – давно, с самого детства (Кирилл про себя усмехнулся такому обороту речи, как будто сейчас она находилась в другой вековой категории, в другом возрастном цензе), – у меня кожа дыбом встает, когда молния сверкает.
– Не кожа, а волоски, кожа не может вставать дыбом, – улыбнулся Кирилл радуясь, что ее истерика и испуг теперь остались позади и она способна разговаривать.
– Мне стыдно, Кирилл Андреевич, что я так себя вела. Я сама не знаю, что со мной происходит. Я… Я… Вы не подумайте, что я… Оно само так получилось.
– Что, Ксюша?
– Ну, что я к Вам ворвалась и не дала отдыхать.
"Что ты, голубка, крошка моя. Этим ты мне доставила столько радости" – подумал он, а вслух сказал:
– Ты была очень напугана, как я мог оставить тебя в беде.
– Вы извините, что я Вам помешала.
– Да нет. Все нормально. Ты мне не помешала. Наоборот. Это мой долг и моя обязанность, как вожатого, защищать детей от всякой подстерегающей их опасности. – Кирилл говорил, а сам все еще крепко держал ее на коленях, обхватив руками и не желая выпускать. "Посиди еще немножко, не убегай, побудь со мной" – внутренне молил он.
– Я пойду, – сказала она, вставая с его колен.
– Ты уже точно успокоилась? Кожа уже не встает дыбом? – ласково передразнил он.
– Не кожа, а волоски, – в такт ему парировала Вишенка.
Та веселость в голосе, с какой она отвечала, те лукавые искорки в глазах, застенчиво не желавших, однако, встречаться с его взглядом, смущенно опускавшихся, если он пытался в них заглянуть, позволили ему сделать вывод, что девочка окончательно пришла в себя и в опеке больше не нуждается, а значит можно спокойно отпустить ее.
На веранде, наполовину залитой порывами косого ливня, никого не было. Кирилл оставил дверь открытой, частично в качестве алиби, частично из интереса понаблюдать за Ксюшей: куда она пойдет, как станет объяснять подружкам свое отсутствие.
Вишенка села на дальний сухой стул возле стены как раз за минуту до того момента, как на веранду вышли несколько девчонок. Дождь кончился и это послужило им сигналом покинуть норки.
– Ксюша, где ты была? Мы в карты играли.
– Я дождем любовалась, – долетел до Кирилла ее фальшиво, неправдоподобно звучавший ответ, но девочкам, очевидно, до этого не было никакого дела – версия их устроила и была проглочена без уточнительных вопросов.
Обводя взглядом пустую вожатскую, Кирилл все еще не мог сосредоточится на мысли, что он здесь один. Что-то незримое присутствовало рядом. Гроза что-то забыла тут, в этой комнате, оставила здесь тягостное воспоминание той далекой осени у бабушки в деревне, когда через его жизнь легла черная траурная полоса. Мгновенной вспышкой пронеслось в мозгу то роковое событие.
Он все еще лелеял в памяти присутствие Ксюши, все еще держал на коленях ее тень, ее теплый милый образ, а сознание уже заливалось холодным мертвенным светом того ужасного дня четырнадцать лет назад.
Тогда Кириллу было пятнадцать, сестре на пять лет меньше. Началась гроза, дождь хлынул неожиданно, как из случайно опрокинутой небесным садовником огромной лейки. Они играли на заднем дворе бабушкиной усадьбы. До дома бежать было далеко, а вот сарай для коровы оказался совсем рядом. Коровы дома не было, она паслась на широких просторах…, так и вертится на языке "нашей Родины", но нет, просто просторах соседних полей и лугов.
Наручные часы, крутые, водонепроницаемые, в массивном металлическом корпусе и стальном браслете, подаренные Кириллу на день рождения, являлись предметом его гордости и источником зависти других ребят.
И вот они с сестрой стояли и пережидали дождь. От нечего делать, Света попросила примерить часы…
Всю жизнь Кирилл задает себе один и тот же вопрос, на который не находит ответа: "Зачем он тогда дал ей эти проклятые часы?"
Она надела часы на руку, смеясь сказала:
– Водонепроницаемые, говоришь? Сейчас проверим.
И уже делала первые шаги из темного сарая к двери, к дождю, к свету с гордо поднятой вверх рукой, когда в углу слева зашевелилась СМЕРТЬ….
Шаровая молния, солнечный диск в миниатюре с разрядом в 40 тыс. ампер, притаившийся в глубине постройки, никем незамеченный, дремавший возле дальней стены за досками, небольшой, но весь подвижный, живой, переливающийся, двигался какими-то замысловатыми зигзагами. Вдруг, он резко метнулся из своего укрытия к ее поднятой руке и втянулся, всосался, впился всей своей смертоносной мощью в этот металлический прибор для измерения земных мгновений и остановил течение этих мгновений навсегда, как будто задумал отомстить человеку за его желание вмешиваться в ход истории, измерять, протоколировать бег времени и вращение вселенной.
Огненный демон описал в воздухе прощальную дугу, разрезая пространство, останавливая время, играя человеческими судьбами и снова исчез в небытие, из которого так внезапно явился.
Эта сцена длилась доли секунды, но сознание Кирилла сфотографировало ее, мгновение замерло в самом прямом смысле этого жуткого слова…
Судмедэкспертиза сухим протокольным языком указала причину смерти: поражение атмосферным электричеством, удар шаровой молнии. А для Кирилла это стало ударом судьбы.
Конечно, то была роковая случайность. Но Кирилл во всем случившемся винил себя. Ведь это его должна была поразить огненная отметина Зевса. Ну почему он дал ей тогда эти злополучные часы? Зачем проведение сохранило ему жизнь, забрав ее у сестры?
Больше года врачи лечили депрессию Кирилла.
Боль утраты понемножку отпускала, а вот чувство вины нет. Он и с детьми-то стал возиться, в надежде искупить ее. Дать детям заботу и внимание, которое ему не суждено было подарить сестре и снять с себя это тяжкое бремя.
Теперь, вспоминая Ксюшин страх перед грозой и ее слова, вырвавшиеся из самых глубин бессознательного: "Молния… Она меня заберет…", ему пришла в голову нелепая мысль, а не является ли эта девочка олицетворением его безвременно ушедшей сестренки. Нечто подкидывало Кириллу одну идею безумнее другой. А что, если Вишенка продолжение его сестры? Что, если Светина душа после смерти переселилась в нее? Ну как иначе объяснить, почему его, взрослого мужчину, вопреки всем законам логики, всем правилам поведения и общественной морали, так неотвратимо тянет к этому совсем еще ребенку. Ведь с ним никогда такого не было. Никогда не замечал он в себе никаких признаков извращенного интереса к детям. И этому доказательство многолетняя работа в летнем лагере и его вполне нормальные и естественные отношения с другими женщинами.
И вот теперь это наваждение, неизвестно откуда свалившееся на него так внезапно и беспричинно.
Нет, он ни в коей мере не боялся молнии, как Вишенка. Нет, теперь он не испытывал к ней лютой ненависти, как раньше. От этого его целый год лечили лучшие специалисты и, слава богу, успешно (им удалось повлиять на недра подсознания настолько, чтобы он простил это исчадье ада).
Сейчас, сидя в пустой комнате и вспоминая электрические перекаты, до Кирилла стал доходить смысл его предназначения. В левый висок таинственной гостьей барабанила странная мысль: он должен позаботиться о Вишенке. Осознание ответственности перед ней захлестнуло его с головой, не оставив ни капли сомнения, что отныне эта девочка принадлежит ему и его задача лелеять и оберегать ее.
А может быть, не существует никакого переселения душ, никаких мистических объяснений и он просто придумал удобное оправдание для своего внезапно нахлынувшего, но неестественного для взрослого мужчины чувства к ребенку?
Кирилл вышел из комнаты на веранду. Солнце уже вовсю заливало радостным светом окружающий мир.
Даша метлой прогоняла с деревянного пола веранды остатки ливня. Две девочки, смеясь и показывая друг другу языки, развешивали на веревке, протянутой между двумя деревьями, совершенно мокрые полотенца. Кто-то уже смахивал с теннисного стола грязные лужи, с плавающими в них жуками и первыми желтыми листьями, поправлял мокрую сетку, ячейки которой еще плевались остатками дождя. Паутина, удивительным образом не порвавшаяся, раскачивалась от малейшего дуновения, вся вышитая радужным мокрым стеклярусом.