– Я тоже. Я не хочу уезжать, Кирилл Андреевич. Мне так хорошо с Вами, – в ее голосе наметились грустные мокрые нотки и Кирилл, приподнявшись на локте, увидел две огромные серебристые слезинки, застывшие поверх сплюснутых ресниц.
– Ксюшечка, мы всегда будем вместе, не плачь. Вот увидишь, обещаю тебе.
И он, поворачиваясь и нависая над ней темной глыбой, стал целовать эти слезинки, и слипшиеся ресницы, и глаза, и лоб, и щеки, и веснушки на носу.
Склонившись над ней, закрывая собой Луну с женский силуэтом и далекие миры, прикоснулся губами к ее ротику, сначала легко и нежно, потом все сильнее и крепче. А затем впился в губы таким отчаянным, бесконечно долгим поцелуем, что ей стало тяжело дышать. Поцелуи посыпались один за другим все жестче и яростнее, так, что она едва успевала сделать глоток воздуха и снова погружалась в пучину его сумасшедшего неистовства. Лицо горело, щеки пылали. Хотелось высвободиться, отвернуть голову, но рука, на изгибе локтя которой лежала Ксюшина голова, держала девочку крепко, не давая возможности увернуться, всякий раз поворачивая и предоставляя ему нежные губы для нового поцелуя.
Кирилл, наваливаясь на нее всем телом, подминая под себя, как хищник, почуявший слабую жертву, стал ласкать ее с какой-то бешеной, пугающей силой. Его свободная рука скользила по платью, заламывая на нем глубокие складки, перебирая пуговицы, спотыкаясь на оборках, и незаметно пробравшись под ситцевую ткань, продолжала путешествовать по робко вздрагивающему девственному телу с воинственностью древних варваров, совершая дерзкие набеги на животик, грудь, талию, бедра, не оставляя ни единого сантиметра без своего плотоядного внимания. Жаркая, жадная ладонь, скользившая по ее бархатной коже, ныряла под тонкое кружево лифчика, наползала на выпуклость груди, теребила гладкие розовые шляпки сосков, пока под его пальцами они не превратились в маленькие сморщенные горошины. Большая волосатая лапа ползала по голым ногам с алчностью ядовитого паука, подбираясь все выше к паху, скатываясь на внутреннюю сторону бедер, пока не проникла в трусики, где, гуляя по теплому, покрытому мягким пушком, холмику, не соскользнула, наконец, во влажную ложбинку.
Ксюша потеряла ощущение реальности. Мир вокруг поплыл от безумного штормового натиска, от обилия ласк, ставших для нее откровением, от их всепоглощающей стремительности. Она силилась высвободиться, но ее рот был зажат мощью мужских челюстей, тело притиснуто к земле внушительными габаритами. Такого она ЕГО еще не знала, он был неистов, страшен. Он воплощал напор, мощь, силу гигантской океанской волны, которая захватила маленькую Вишенку в водоворот своей грозной стихии и теперь вырваться, высвободиться из этих дьявольских тисков у нее не было сил.
Ее ножки, две зеркальные близняшки, оказались откинутыми друг от друга в разные стороны. Одна захвачена в плен его ногами, другая беспомощно искала в плоскости пледа свою подружку. Трусиков на ней больше не было. Ксюша даже не заметила, когда их лишилась. Она с ужасом почувствовала прижимавшийся к ней, искавший ее, пугавший размерами и твердостью, сердоликовый клинок Сатира.
Ей лишь на миг удалось повернуть голову в бок и Вишенка жалобно застонала:
– Не надо…, не надо…, Кирилл Андреевич, пожалуйста, не надо!
И этот детский робкий крик отчаяния сильнее тучи огненных стрел пронзил его ополоумевший, затуманенный эросом разум. Кирилл будто вынырнул из какого-то сатанинского сна, очнулся, приходя в себя, соображая, где он находится и что происходит.
Резко сел, схватившись руками за голову, словно только что нашел ее, потерянную в тумане сумасшествия. С минуту глубоко дышал, тупо глядя в неведомую точку на горизонте, жадно втягивая носом воздух, подставляя горящее лицо безучастному дыханию ночи. Потом быстро встал, не взглянув на Вишенку и не произнося ни слова, пошел, не оглядываясь, по направлению к кромке воды, застегивая на ходу джинсы.
Ксюша села, отыскав и водрузив на место трусики, поправила платье. В отчаянии заломив руки как для молитвы, смотрела на удаляющегося мужчину широко раскрытыми, перепуганными глазами. Она не знала, что ей делать. Она вдруг почувствовала свою вину перед ним. Видела, что ему очень плохо, с ним что-то случилось. Он, всегда такой нежный и ласковый, сейчас был явно расстроен, может быть, недоволен или сердит. Интуитивно чувствовала, что причиной этому является она.
Ксюша ругала себя за свои слова. Зачем произносила их? Он уходит. Он больше не любит ее. Ему плохо и в этом ее вина. Что делать?
Влажная жаркая ночь дышала и кочевряжилась, и демонически хохотала, вся пропитанная лунным светом и звездами. Широкоплечая фигура резко очерченным силуэтом застыла на фоне темного неба, подсвеченного луной, с твердо упиравшимися в землю ногами (будто собираясь продавить планету насквозь), сцепленными за спиной руками и закинутой к звездам головой.
Так стоял он несколько долгих минут, показавшихся Ксюше вечностью. И вдруг, очнувшись от забытья, стремительно повернулся и быстрым, уверенным, привычным, таким знакомым и родным шагом вернулся, опустился перед ней на колени, взял маленькие ладошки в свои и заговорил:
– Вишенка, девочка, прости меня. Я виноват перед тобой. Я не хотел тебя обидеть. Ты испугалась? Прости, малышка, прости, ягодка моя.
– Нет… Нет… Это Вы меня извините, – с жаром, глотая слезы, прошептала Вишенка. – Я же вижу, Вам плохо. Мне не нужно было так говорить. Это я виновата.
– Ты тут не причем, родная моя. Больше этого не повториться, клянусь тебе.
И Кирилл Андреевич совершенно невинно, трепетно и нежно коснулся своими губами ее дрожащего ротика. Он снова был прежний, не похожий на того страшного монстра, дикого зверя, подмявшего ее под себя, навалившегося на нее всем телом, под тяжестью которого стало так тяжело дышать, невозможно было вырваться и пошевелиться.
– Пойдем, лапуня. Ты вся дрожишь. Вот, накинь мою куртку. Пойдем в лагерь.
Он уже стоял на ногах, подавая ей руку и помогая встать.
– Кирилл Андреевич, может погуляем еще немножко, – робко заикнулась Ксюша.
– Нет, не сегодня. Нам нужно отдохнуть. Завтра тяжелый день, последний в этом заезде, будет много работы. Мы с тобой завтра будем гулять всю ночь до утра. А сегодня хорошенько выспимся. Завтра наша последняя ночь на этом морском побережье.
И Кирилл, обнимая ее за талию, повел по направлению к лагерю. Шли, каждый обремененный своими невеселыми мыслями.
Возле корпуса, Ксюша, замедляя шаг, потянула его за рукав:
– Кирилл Андреевич, извините меня. Это из-за меня так получилось. Не сердитесь, пожалуйста.
– Нет, маленькая, ты не виновата, ты все правильно сделала. Ты спасла меня, понимаешь. Я тебе очень благодарен. Иначе я бы потом себя не простил. И с чего мне на тебя сердиться, глупенькая?
Кириллу вдруг дико захотелось перед ней (или перед своей совестью) оправдаться. Нагнулся и заглянул Ксюше в глаза, проверяя, готова ли она выслушать, понять и принять его аргументы. И прочитав в них огромное желание помочь ему, а также искупить свою вину перед ним, ею придуманную и на себя примеренную, поспешно заговорил:
– Вишенка, я хочу тебе кое-что объяснить. Не знаю, поймешь ли ты меня. Ну, постарайся понять. Ты мне очень нравишься, безумно, неистово. Но у меня нет опыта общения с такими малышками, как ты. Я, порой, теряюсь, не знаю, как себя вести, что я могу себе позволить, а что нет, чтобы не обидеть тебя ненароком, не напугать какими-то своими действиями. У меня раньше были взрослые женщины. Понимаешь?