Что я делал? Шел. Что надеялся найти? Ничего. Куда я шел? Смотреть. Не считайте меня трусом или неудачником, уходящим от правды, которую не смог принять. Меня насквозь пронзило открытие, что я устарел. Я не будущее, я тупик, генетический застой. То была естественная реакция привилегированного существа на свою абсолютную ненужность. Я ведь сопляк, не забывайте. Избалованный маменькин сынок. Той самой ночью, когда я вернулся и выложил сногсшибательное известие насчет своей репродуктивности — что у матери никогда не будет в потомках династии блистательных брахманов, как она мечтала, — я пробудился от сна. Был тот неясный час, когда действительность становится шаткой и джинны обретают свободу. Меня разбудил звук. Похожий на вздох и на рев, на шум моторов и шорох кондиционеров, на далекий отчаянный крик и гудение неона и электропроводов. Это была вибрация поездов метро и автофургонов, музыка из фильмов и отдельные песни, накладывающиеся друг на друга. Я услышал дыхание Великого Дели, погруженного в некрепкий сон, и мне хотелось выйти на балкон и закричать во всю силу своей одиннадцатилетней глотки: «Проснитесь! Проснитесь!» Может, будущее Шива и неизбежно, вписано в геометрию пространства-времени сущностями, находящимися вне нашего мира, но я не позволю нам брести туда вслепую. Мой мозг бурлил. Прежде я никогда не испытывал ничего подобного. Я соображал с бешеной скоростью, образы, воспоминания и идеи сталкивались, разбивались, смешивались. Нагромождения мыслей, огромные, как горы, рушились вокруг меня. Путь — конкретный и очевидный — лежал передо мной. Он определился за две секунды, полностью и целиком. Я должен удалиться от политики и общества Дели, отвлекающих внимание. Мои замыслы простирались намного дальше, мне нужно стать безымянным на время, молчать, смотреть и слушать. Впереди ждала война, и это была война мифологий.
Лакшми поцеловала меня, и я ушел. Я скитался девять месяцев, сначала шел на юг, через границу в Раджастан, затем обратно в Бхарат и к северу, где дышат Гималаи, к прохладным зеленым холмам, где я проводил свой медовый месяц с Лакшми. К озеру Дал и Шринагару, к Леху и высокогорью. Я так и не сумел отрастить подобающую садху бороду, зато приобрел худобу и долговязость подлинного аскета. Юноши-евнухи вырастают высокими и худыми. И дреды. О да. С ними удобно жить, но неприятно отращивать. Еще я обзавелся прозвищем: Безбородый Садху. В придачу к нему я получил мускулы и загар, выносливость, чтобы шагать целый день, довольствуясь лишь чашкой риса и кружкой воды. Каким же слабым, неприспособленным юнцом я был! Я нищенствовал и показывал небольшие фокусы, связанные со счетом и запоминанием, за еду и кров. Повсюду я выискивал «третий глаз» у мужчин и женщин. Я видел то, чего не увидел бы никогда с верхушки Рамачандра Тауэр или из Президентского дворца. Я видел жажду и засуху. Видел достойных деревенских лидеров и старательных местных чиновников, приходящих в отчаяние от бюрократов из правительства. Видел, как умная женщина превращает несколько сот рупий, полученных от микрофинансовых организаций, в успешный бизнес. Видел хороших учителей, пытающихся вырвать поколения из безысходности и западни кастовых отношений, и торопливый средний класс Авадха, спешащий поднять за собой лестницу социальной мобильности. Я помогал с уборкой урожая, и ездил на тракторе, и слышал, как фермеры клянут бесконечно растущие цены на стерильные генно-модифицированные семена. Я гонялся с посохом за крысами и размахивал руками, отпугивая от полей целые стаи воробьев. Я сидел в общинном доме и смотрел крикет на огромном плазменном экране, получающем питание от накопленной солнечной энергии. О, я был самым необычным садху. Я заслужил еще одно прозвище вдобавок к Безбородому Садху: Садху-Крикетист. Я видел деревенские свадьбы и праздники, видел похороны. Я видел смерть. Это случилось неожиданно, в маленьком городке неподалеку от Агры. Наступил Холи[51], и улицы заполнились летающим цветом, струями краски, облаками пудры, испачканными сари и погубленными белыми рубашками, которые не спасти никакой стиркой, и повсюду смеющиеся лица в пятнах краски, белозубые, с горящими глазами, и все кричат: «Холи хай! Холи хай!» — выплескивая новые потоки краски в воздух. Я, такой же пестрый, как и все, пробирался сквозь этот разноцветный цирк. В тук-тук набилась куча народу, с дюжину раскрашенных молодых людей цеплялись за всевозможные стойки и выступы. С вытаращенными от марихуаны глазами, они громогласно хохотали и горстями швыряли краску в прохожих. Они были прямо передо мной. Переднее колесо угодило в рытвину, и после ничтожной заминки перегруженная конструкция перекувырнулась, опрокинулась на крышу, которая треснула, будто яйцо. Люди разлетелись во все стороны, причем многие были настолько расслабленными после марихуаны, что, не переставая смеяться, вскакивали и бежали дальше. Один не шевелился. Его зажало под разломанным пластиковым корпусом. Он лежал на спине, странно вывернув руки. Лицо его покрывали сине-зелено-розовые пятна, казалось, он улыбается, но мои органы чувств не лгали: он мертв. Прежде я никогда не видел смерти. Это было так просто и странно, здесь, неопровержимо, передо мной, и все же настолько неуловимо, мгновенная трансформация, противоположная всему что является жизнью. Я бормотал молитвы, которых от меня ждали, но в душе начинал постигать глубочайшую из всех человеческих истин. Я двадцатишестилетний мужчина, хотя и в странном тринадцатилетнем теле, срок моей жизни измеряется столетиями, но однажды я тоже лягу, как он, и перестану двигаться, и мыслить, и чувствовать, и навсегда стану ничем. Я увидел смерть и начал понимать.