А после уроков мы пошли в райком комсомола. Нам пожимали руки, поздравляли.
Было холодно, но на проспекте Руставели было много народу. На углу улицы молодой мужчина громко рассказывал что-то, окружавшие его люди смеялись от души. К остановке подкатил новый троллейбус. Дверь открылась с грохотом. Люди поспешили к входу, они мешали друг другу, и войти никто не мог. Потом все успокоились, и пробка рассосалась. Троллейбус тронулся. Мы были так счастливы в этот день, что все нам казались радостными и счастливыми.
— Знаете, что идёт в «Спартаке»? «Три танкиста», — сказал Гизо.
— Собираю деньги. — Мито снял шапку и подошёл к красивой Меде́е.
Медея достала из кармана полную горсть семечек и выбрала из них блестящие пятнадцатикопеечные монетки.
— Маловато! Маловато! — кричал Гизо.
— Свои добавишь, — пошутила Медея.
В кинотеатре было тепло. Кучу́ и Мола́ уже сидели на местах.
— Когда успели?! — удивился Гизо.
Мы заняли почти два ряда.
Свет потух. Экран засветился. Началась музыка. Перед нашими глазами завертелся земной шар, опоясанный лентой… И экран вдруг потух. Нас это тоже развеселило.
— Сапожник! — закричали зрители.
— Почему ты грустная? — спросила шёпотом Тина. — Смеёшься, но грустная?
— Не знаю, — сказала я.
— А почему твой брат не любит Лескова? — снова спросила Тина.
Я пожала плечами.
— И ты не любишь?
— Я люблю Бараташви́ли, Байрона… и Сихарулидзе…
— А Пушкина? — напомнила Тина.
— Конечно, а ты? — удивлённо спросила я.
— Сс! — зашипел кто-то с задних рядов.
— Шш! — шумели все, кому не лень.
— Фу-ты, пропадите вы пропадом! — Кто-то встал и громко хлопнул сиденьем.
Все смеялись, и я со всеми вместе.
— Ты даже когда смеёшься — думаешь, — сказала Тина.
— После уроков все останьтесь, — объявил нам вожатый Леонид, — будет спевка.
В учительской никого не было. У открытого рояля сидел старик. На рояле лежала скрипка.
— Петь — это, конечно, хорошо, но у меня же нет голоса, отпустите меня, — просил Джамлет. — Отпустите. Ой, мамочки, нет у меня голоса! Какая может быть спевка, если у человека нет голоса?
Остальные мальчики тоже отказались петь, и учитель Юстине всех выгнал вон. Они вышли молча, и вдруг в коридоре раздалось такое слитное и слаженное пение, что мы сразу же навострили уши.
— А ещё говорят, что не умеют петь! — учитель засмеялся.
Мальчишки снова вошли в класс.
Стены учительской были разрисованы мифическими героями. Каждый выбрал себе своего героя. Я тоже.
Тина спросила меня в перерыве:
— О чём ты всё время думаешь?
— Не знаю, — ответила я честно.
Я действительно ловила себя в эти дни на том, что и вправду всё время о чём-то думаю, а о чём, не могла ответить никому, даже самой себе.
В этот вечер, придя после спевки домой, я села за стол, чтобы позаниматься, но уроки мне совсем не шли на ум. Мне было не до них. Что-то совсем другое и незнакомое решалось в моём уме. И вдруг я поняла, что мне хочется не готовить уроки, а первый раз в жизни выразить словами то, что я уже видела, о чём думала, что пережила и прочувствовала в моём совсем недавнем прошлом.
Я вспоминала о том, что случилось почти одновременно: и о большой пятёрке, полученной на уроке русского языка, и о кончине Тининого отца, и о приёме в комсомол, и о спевке, и о фильме «Три танкиста», и ещё об очень-очень многом и задавала себе вопрос: как это всё вместе называется?.. Думала навязчиво: как же это всё называется вместе и по отдельности? Я поискала у себя в душе это слово, каким можно было бы всё определить, и не нашла его… Слёзы и смех, смех и слёзы соседствовали рядом, как дома в старом Тбилиси. Я вспомнила, как однажды сказала мама: «Если бы я снова стала молодой, я всегда бы была весёлой!»
Я сидела над чистой тетрадкой и думала: как же это всё назвать и определить одним-единственным словом? И вдруг я увидела его, это одно-единственное слово. Оно поплыло перед моими глазами. И я написала на чистом листе: «Жизнь!..»
В слово это входило всё, что накатывалось на меня сейчас, как накатываются волны на берег во время прибоя: и сладкая каша из кислого винограда! и олень в обмороке! и Панкиса! и венценосец в колючках, и все, что я уже пережила! и всё, что я переживаю! и всё, что я буду переживать!.. Всё, всё объясняло одно-единственное слово «жизнь». Поэтому я тут же поставила тире и дописала: «Единственное слово!» Потом я зачеркнула слово «жизнь!». Оставив незачёркнутым «единственное слово!», на следующей строке вывела: «Рассказ»…