- Это слово - урод, - комментирует внучка. - Противу правил грамматики.
- Да. Но революция - опиум для народа. Иные с этой иглы так и не соскакивают. Любят собственные глюки до слёз.
- И Шкловский по жизни стоял на остранении?
- Нет. На старости лет, - поясняет с усмешкой бабушка, - автор признался, что раньше "делал грамматические ошибки... написал одно "н". Надо "странный" было написать. Так оно и пошло с одним "н" и, как собака с отрезанным ухом, бегает по миру". Некоторые вообще не поняли, о чём речь, и пишут отстранение. И даже отстраннение.
- А зачем признался? - интересуется внучка. - Совесть заела? Какой странный.
- Вряд ли совесть. Он слишком долго жил, малюсенького роста, ехидный, образованный, и наконец он настоялся до правдивости. Хорошая совесть - удел молодых. Потом уже поздно. В старости о душе думать надо. Он и подумал: вдруг неграмотную душу в рай не примут. Буква - носитель духа. Окно.
- Настоялся?
- Настойка. Знаешь, например: валерьянка на спирту. Ау! Ты плохо слышишь?
- Вишнёвая наливка лучше.
- Вишнёвка - высокий напиток. Моё сравнение точнее: трава, любезная котам. Валерьянка. Настойка. Хранится подолгу. Литератор, хорошо настоявшийся на физическом времени, может и прижизненно перейти в это бесшабашное метафизическое состояние: правдивость. Толку всё одно нет: уже не поверят.
- То есть писать последний роман бессмысленно? - уточнила внучка.
- Почти. Лучше с него начинать.
- "Дети, внимание! Начинайте с последнего романа!". Из санбюллетеня в коридоре филфака. Или в Литинституте возле ректората повесить...- Внучка ясно представила себе лица юных читателей заботливого бюллетеня.
- Да! Правдивость! - с наслаждением говорит бабушка. - Это высшее, недостижимое блаженство мастера. А пока ты подмастерье, бери самый кровопролитный, каторжный труд: учись говорить правду! Особенно - про себя. Ни за что не научишься и вот тут и начинаешь настаиваться, накапливать соки, бродить, почти загниёшь, и вырастет у тебя на макушке мухомор чистой правды!
- Каторжный - в значении бессмысленный? Я не могу поймать твою мысль, она вьётся, как верёвка, ускользает, как медуза, и прыгает, как обезьяна.
- Каторжный в любом значении каторжен, - пояснила бабушка, как всегда очень подробно и ясно.
- Когда я преподавала журналистику, студенты мне порой говорили: у каждого своя правда - и все дела. - У внучки тоже есть опыт.
- Конечно, детям это позволительно. "Своя"! Да что - дети! взрослые, даже старики не часто понимают, как страшна даже незаметная правда, если, конечно, предположить, что удалось её высказать. Сформулировать. А если удаётся, то начинают доказывать, что это именно она, и не у каждого своя, а вообще одна-единственная. Эти интеллектуалы...
- Я тоже их видеть не могу, бабушка, но как же подойти к правде, если её очень трудно и сформулировать, и доказать, и обнародовать, а всё-таки надо?.. - Внучка слишком долго работала в журналистике, а это не лечится.
Бабушка, на глазах молодея, отвечает охотно: видимо, тайно хочет настояться до правдивости несколько раз.
- Надо? Нет, не надо. Господь с тобой!.. Сие позволено только гениям, и то иногда, в чистом озарении. Остальные могут обойтись приёмами.
- Им было бы обидно слышать тебя.
- Да на здоровье. Дуракам полезно обижаться.
- А что там с остранением? - не выдерживает внучка. - Меня волнуют любые знания! Объясняй! Всё мне объясняй!!!
- Нервная какая... Ты что дёргаешься?
Джованни дождался этого дня только потому, что его тело выдержало его душу. Удержало её, как на верёвке, хотя надежды на это не было.
Душа переполнена любовью - это не образ и не красивый тем более. Это разрывающееся на куски тело.
В любовной муке нет красоты. В любовной муке всё постыдно, больно, безысходно, душно и безумно.
Но Джованни выдержал.
Душа была очумелым шаром, лопающимся от невыносимо всецветной златоносно созидательной интентной солнечной ночной потентной вселенской домашней внутренней мелкой синей белой утомительной перламутровой о гадость... Вишнёвой энергии шар. Он бился, метался, как от ураганного ветра. Огромный, как что угодно. Как сама гипербола во плоти. Вы представляете себе гиперболу во плоти?
Какое объятие пропало!
Внучка страдает. Родину любит, за словесность радеет... И пожаловаться некому.
Рассматривая стены, удивляется: у бабушки в доме нет ни одной книги. Ни единого листочка. Весь дом - как цветок из шёлка и бархата, уют и вкус, но повторить это невозможно. На границе между видимым и невидимым, на порожке сверхчувственного, будто вот-вот улетит окутанная нежно-фиолетово-алым дымом сущность в пыльную даль вечности, простроченную звёздными прочерками, - такой дом у бабушки. Нет очевидной мебели, только намёки, контуры, подсказки, нет остановки глазу. И тут же ясность, и всё есть: вода в кране, газ, электричество, стёкла - в обычной геометрии оконных рам. Всё невероятно; как беседа, например, физического тела со своей залётной душой.
Бабушка всё говорит и говорит. Ей легко: Гутенберг* уже умер, а станок работает.
Вечный двигатель Гутенберга. Вот кто изобрёл перпетуум мобиле.
______________________________________________________
* И. Гутенберг - изобретатель печатного станка, ХV век.
______________________________________________________
- Ах, да... Суть приёма, выловленного из тумана писательских ухваток нашим ядовитым яйцеголовым малюткой, заключена в описании общеизвестного некими наводящими экивоками, вроде два-кольца-два-конца-посередине-гвоздик.
И смотрит на внучку: дескать, как я тебя! Выдержав паузу, поясняет:
- Русские знают отгадку: это ножницы. Вот простой пример. Если вы читаете, что он расстегнул на ней кофточку и прильнул и так далее, то, похоже, дело идёт к половому акту. И вот он начинается! Акт первый. Если повезёт, второй. Согласитесь: очень скучно читать такую правду! А писать! Невыносимо. Насколько легче, благодарнее, вкуснее и безопаснее парить в иносказательных облаках, среди шёлковых кофточек и томных стонов! В самом деле, ну куда годится эта вся так называемая правда? Только представь!..
Внучка представила. Повеяло ванилью.
- Замужняя женщина, красивая и молодая, полюбила холостого офицера и пала, совершив с ним серию половых актов без контрацепции. Общество осудило её. Женщина оказалась впечатлительной и бросилась под поезд. Всё. Хроника происшествий, пять строк в газету. Но бульон из культурных кодов булькает, и все всё понимают. Каждый по-своему. У каждого своя правда. Особенно если замешан секс. Таким образом нормальная новостная журналистика разбухает в великую литературу - по умолчанию.
- Ты, бабуля, похоже, писательница. Может, ты тоже поначалу пришла из нормальной журналистики? - интересуется внучка, давно мечтающая хоть как-нибудь проникнуть в биографию бабушки.
- Литератор, сбирающийся возвестить нечто абсолютно свежее, - не слушает её бабушка, - и ещё не закодированное культурой, был, есть и будет обязан пользоваться тем самым остраняющим гвоздиком. Но не все хорошо учились в школе, поэтому частенько роют от забора до обеда, то есть сами не знают - что именно делают. Свежее в литературе уже было.
Жестоко. Пусти её в семинариумы Литературного института, все студенты повесятся во втором семестре первого курса.
- Бабушка-а-а! Любая молодёжь во все времена роет от забора до обеда, потому что взрослые не нравятся молодёжи. Она хочет выкинуть взрослых на помойку. Так уж устроен мир. Лет до тридцати, конечно.
Бабушка закуривает и молодеет, стареет, молодеет, стареет - вдох, выдох, вдох, выдох. Она любит внучку, но ненавидит споры.
- Лоскутная неосведомлённость, ныне смертный грех молодых литераторов и политиков, раньше была очень мила, но теперь её время вышло, наступают серьёзные времена, конец медиашоу, - и не все это могут вытерпеть. Максимум, на что они согласны, - это лоскутная осведомлённость, позволяющая всегда иметь мнение!.. Представляешь, они даже не знают, где в России находится крест!..