Тем временем день в поместье Троекурова уже стал подходить к концу. Наичудестнейший денёк выдался, прямо загляденье какое-то. Редкий год такими деньками может похвастаться, просто редчайший...
В вишнёвом саду всё уже было готово. На поляне стоял белый рояль, от зеркального пруда хрустальными звуками отражалась его душевная музыка. Веселились нарядные барышни, рассаживались за столы гости, и все они, по неписаной Троекуровской традиции – дожидались полного заката солнца. И всё это так красиво смотрелось в лучах пурпурной зари, которая с каждой минутой как будто бы вносила в эту картину новые штрихи времени... Всё это выглядело настолько боголепно, что прямо... хоть ломтями нарезай и ешь, от чего на душе у гостей было какое-то приятное торжественное спокойствие.
И вот перед гостями появилась, вся в высшем и белом красавица Настенька.
– Господа! Солнце – зашло! – с таинственным замиранием в сердце обратилась она ко всем присутствующим. При том её лицо так сияло, отливая свежим и здоровым румянцем, а глаза так счастливо блестели, что этому блеску и сиянию позавидовала бы сама царица Клеопатра, если бы была живая.
Дружным залпом ударил салют, и зажглись, заискрились праздничные фейерверки, озаряя своим огнями белый праздничный сад. И это был настоящий праздник! Троекуровский праздник цветения вишни, который своим великолепием стал входить в самый разгар.
Помещик Троекуров скромно похвалялся гостям и в особенности Семёну Семеновичу своим садом и дорогим французским учителем. А француз Николя всё время был подле Настеньки, постоянно её наставляя и поправляя в смысле самых хороших и светских манер.
Впрочем, Николя вовсе не был глупым малым, и после стопочки, другой веселящей водовочки, в его голову стали приходить радующие и обнадёживающие его светлую душу мысли. Он начинал задумываться, а не попробовать ли мне выбиться в господа и не увлечься ли всерьёз дочкой Троекурова. Может быть, что и получиться – уже начал было мечтать он.
Настенькино же милое личико после шампанского стало гореть ещё сильнее, а глаза стали блестеть ещё ярче...
– Миль пардон, мадмуазень – обратился Николя к дочке помещика. Мол, а не прогуляться ли нам по отдалённым аллеям вашего прекрасного сада, так сказать наедине, вдали от шума «городского»? При том француз гордо вскинул голову, взмахнул тросточкой и выразительным жестом поправил на носу модное пенсне, одновременно поразив собой присутствующих гостей, от чего многие дамы от восторга и с замиранием в сердце просто ахали...
– Ну, какой обходительный учитель? Какие у него хорошие манеры...?
Николя с Настенькой под ручку степенно удалялись в сумерки тенистой аллеи... Где мусью уже поджидали-с Герасим, загодя просчитав в голове своей деревенской смекалкой, всё правильно расставив и точно предвидев. Дело-то, мол, молодое, мусью будут «шерше ля фам» (искать женщину), они малость подопьют и в женихи обязательно начнут набиваться, начнут обязательно кадрить дочку помещика – ведь приданое-то у неё, ой какое большое!
Герасим в самом конце аллеи деловито разложил между деревьев крепкую тонкую сапожную дратву с глубоким смыслом, что мусью обязательно в дальней аллее будут дефилировать туда сюда и на каком-то месте зайдут-с вперёд. И тут он своей жилистой рукой потянет за родимую верёвочку, и та зазвенит струной между деревьев, аккурат в вершке от поверхности земли... А пока Герасим терпеливо ждал лежа в кустах потягивая цигарку.
По дороге в речи Настеньки и Николая поровну присутствовали русские и французские слова, как бы переплетаясь между собой. А Настенька думала, ну какой же это воспитанный и эрудированный человек, и что она, наверное, многому и хорошему от него научится. А то вот папенька, например, иногда-с сквернословят-с...
Право, уж больно они впечатляющие – эти поздние летние вечера в цветущем саду, когда в глубоком смирении с неба начинают смотреть на людей таинственные звёзды, а атмосфера уединения, начинает людей просто подталкивать друг к другу.
Николя немного зайдя вперёд и экстравагантно так развернувшись перед мадмуазель Настенькой, стал было делать глубокий такой реверанс с поклоном, чувствуя, как душа Настеньки от его неотразимых манер начинает таять как лёд...
Герасим же, в этот самый момент, докурив цигарку, своей мозолистой рукой крепко натянул дратву, и – Опа! И не балуйся!....
В реверансе следующий шаг у Николя не получился. Его нога зацепилась за натянутую верёвку, головной убор и пенсне с него вмиг слетели, равновесие было потерянно, в воздухе мелькнула дорогая тросточка.
– Уууёб! – громко послышалось одновременно с падением и хрустом сломавшейся трости из слоновой кости. – Сука!!! Какая блядь тут натянула верёвку!!? – вдруг с чисто русским матерным фальцетом вырвалось у француза, который почему-то разом забыл о всех культурных манерах.
На Настеньку же, на это молодое, чистое и изящное существо, которое хотело любить, быть любимой... и гореть по ночам необъятной страстью такой оборот события великосветского превращения подействовал настолько убийственно, что она стала заикаться.
– Ду-ду-ду-рак! Вскрикнула она, и, закрыв лицо руками, в порыве полного непонимания происходящего побежала жаловаться папеньке.
На утро контракт Троекуров с французом расторгнул, предложив ему выметаться вон и без завтрака.
А вишнёвый сад стоит до сих пор. Сколько судеб переплелось в нём, в тени его аллей и деревьев, которые постигли и свершения... и неудачи.
Много он повидал в своей жизни... и, наверное – многое ещё увидит...
Андрей Днепровский-Безбашенный.
28 июня 2004 г.