За рассказом последовал танец, странный, похожий на ритуальный, – я бы назвала его «Терзанья перезрелой девы»…
Мы сидели за столом в большой и единственной комнате Сониного дома, которая совмещала в себе функции гостиной и будуара. Гостиная была выдержана в голубых тонах: небесного колера плюш висел и лежал везде, где только можно; а будуар – Сонино ложе, девственности чистое зерцало, – сиял первозданной белизной. Блестящие никелированные шары на спинках кровати напоминали шлемы рыцарей-хранителей. На белом пикейном покрывале под белой кисейной накидкой высился монблан пуховых подушек.
Встав из-за стола, Соня неверной походкой двинулась к «будуару», здесь надобно заметить, что при ходьбе она сильно загребала ногами: бедняжка начисто была лишена того, что называется грацией, и сильно смахивала на средней величины медведицу.
Подойдя к ложу и сорвав картинным жестом накидку с подушек, она с угрозой косо уставилась на их отроги… Размахнувшись, она вдруг с силой ударила верхнюю так, что та влипла в спинку кровати. Потоптавшись на месте, Соня приставным ритмичным шагом сомнамбулы пошла вдоль кровати, монотонно повторяя: «То ли дать, то ль не дать. То ли дать, то ль не дать?» Подойдя к «рыцарям-хранителям», она остановилась как вкопанная. Помешкав секунду, другую и переменив ногу, она двинулась обратно тем же аллюром. Доходя до подушек и продолжая маршировать на месте, она била по ним наотмашь ладошкой, словно вымещая на них обиду за свою пропащую женскую долю, так что немые свидетели её ночных слёз белыми гусынями разлетались по всей комнате, а Соня, как заведённая, продолжала свой бесконечный танец, сопровождаемый
речитативом: «То ли дать, то ль не дать?…»
Мы, заворожённые ритмом, наблюдали этот выплеск женского отчаяния…
-– Эге-е-е ж, девушка сошла с ума, – констатировала Созиха, выходя из-за стола.
Мы тоже поднялись – и тут-то коварство медовухи дало о себе знать! Что такое «ватные ноги», теперь я знала не понаслышке. Ясная голова и ватные ноги – вот эффект, который даёт медовуха…
Не понаслышке пришлось мне узнать на следующее утро, что такое муки похмелья. Бабка Созиха, то бишь Ульяна Степановна, хлопотала вокруг меня, как наседка:
-– Рассольчику? Водочки? Чайку?…
Помог рассольчик.
Изрядной скупердяйкой, откровенно говоря, оказалась моя хозяйка: всю долгую зиму она топила печь раз в сутки, по утрам, чтобы сварить свинье картошку. Естественно, что за столь короткое время изба не успевала нагреться. Сама она обитала на кухне, спала рядом с топкой, а в моей комнате постоянно стоял жуткий кальт. Правда, она поставила на мой стол плитку с открытой спиралью, которая подключалась к патрону потолочной лампочки: плата за электроэнергию зависела от количества розеток – поэтому их в доме Созихи не было ни одной. Но что толку от электроплитки в промёрзшей за зиму комнате? Это был кошмар!
Зато, когда Ульяна свет Степанна отправлялась в Кузедеево проведать отщепенца, супруга своего окаянного, или уезжала на свиданку с непутёвым чадом своим, мотавшим срок за колючей проволокой, уж тогда я топила печку с утра до ночи, так что и одеяла никакого не требовалось: жарко было как в Ташкенте…
Время от времени Созиха, встав на пороге моей комнаты и сложив руки под грудью, молча, с постным выражением лица просительно смотрела на меня оттуда – я уже знала: пришла пора писать под диктовку письмо каторжанину. Не помню ни имени его, ни того, о чём писала, помню только, что в каждом своём ответном письме, которое я же ей и читала, он посылал привет «квартиранточке»…
* * *
Чтобы отвлечься от неустроенности быта, зимними вечерами, обувшись в валенки, я выходила прогуляться по скрипучим деревянным тротуарам, обнесённым с обеих сторон высокими сугробами. Трещит мороз, сквозь замёрзшие окошки едва пробивается желтоватый свет, а на улице ни души… Подняв голову, я смотрю на чёрное, усеянное крупными звёздами небо – здесь оно намного ближе к земле, чем в городе…
Во время таких прогулок я могла думать только о Нём. Письма без
марок из Новосибирска приходили каждую неделю, Он всегда писал чёрными чернилами неразборчивым (ленинским, специально выработанным), но всё же очень красивым почерком, иногда присылал свои фото в курсантской форме, смешно подписывая, типа: «Курсант в левом углу – личность довольно желчная, но он давно неравнодушен к вашей особе». Я тоже отправила ему свою фотографию – спустя четыре года она перекочевала в наш семейный альбом, обрезанная по краям (для ношения в нагрудном кармане), изрядно помятая, с написанными на обратной стороне «ленинским» почерком словами из песни Муслима Магомаева: