Уютно булькала кофемашина. Где-то на улице Сакко и Ванцетти, далеко и глухо, просигналил автомобиль. В остальном было так тихо, словно Сашка явилась в морг, а не в студенческую общагу.
— Зря ты так, — рассудительно сказала Юля Гольдман. — Ты же знаешь, если Лизке напомнить, что с ней делал тогда Фарит, — она бесится…
— Я — зря? Это я?! — Сашка зажала ладонями порез на свитере, не то стесняясь, не то ожидая, что из прорехи вывалится сердце.
— Мы все сейчас ужасно нестабильны, — мягко проговорил Денис, оценивая Сашкину реакцию. — Стабилизация закончится перед летней сессией. Поэтому надо как-то щадить друг друга…
— А она меня щадит? — Сашка тяжело дышала. — Как она никого не убила до сих пор, с такими кунштюками?!
— За агрессию нам дают штрафные, — Андрей Коротков вздохнул. — Не жалуйся никому, пожалуйста. Не будешь?
Сашка хотела ответить что-то хлесткое, но в этот момент Костя поднялся, по-прежнему не глядя на нее:
— У меня есть нитки и иголка. Надо зашить, пока дальше не расползлось. Идем.
В его комнате было непривычно чисто. Разительная перемена — в прежней общаге у парней только что не носки в кастрюлях плавали. Костя сидел на краю аккуратно застеленной кровати, Сашка — на офисном стуле у стола. Над столом висела доска, чисто вытертая, на полке рядом лежали цветные маркеры, и Сашка отводила от них взгляд, как от инструментов из прозекторской.
Костя работал иголкой. На его руке была отлично видна татуировка выше локтя, не темно-серая, как у Лизы, а кирпично-красная. Округлый знак, символизирующий Слово.
— Это больно? — зачем-то спросила Сашка, поправляя махровое полотенце на плечах — Костино полотенце.
— Вообще нечувствительно. Мы после экзамена не сразу сообразили, что нам сделали тюнинг, — он улыбнулся. — Я сперва подумал, может, она временная… знаешь, хной… или чернилами нарисовали…
Он шил тщательно и прочно, будто заделывал рваный парус. В том, что свитер будет выглядеть именно штопанным на самом видном месте, Сашка не сомневалась.
— Мне показалось, ты за что-то на меня обижаешься, — сказала Сашка. — И не хочешь видеть.
Костя вздохнул:
— Помнишь Портнова? «Когда найдете слово, достойное того, чтобы быть сказанным…» Это слово — Женька. Одно слово. Понимаешь?
— Кажется, да, — сказала Сашка глухо.
— Нам никто не объяснил, почему она провалилась и что сделала не так, — он размашисто укладывал стежок за стежком. — Но я-то знаю. Перед экзаменом она подошла ко мне и сказала, что я использовал ее… как презерватив. Сначала переспал с ней, потому что мне нужна была баба, а ты слишком высоко себя ценила для быстрого секса под тумбочкой. Потом я женился на ней, чтобы ты ревновала. Я заставил Женьку поверить, что у нас с ней семья. Потом ушел и стал спать с тобой, когда ты милостиво разрешила. Представляешь, экзамен вот-вот, а она мне все это выкладывает… Тут нас позвали в зал, и она потащила все с собой — все свои страсти. А я просто охренел и в этом охренении сдал экзамен на «пять», сам не понял как. А когда после экзамена вышел в холл и на доске с ведомостями увидел, что вы провалились — ты и она…
Он замолчал и опустил голову.
— Костя, — шепотом сказала Сашка. — Ты не виноват ни перед Женькой, ни передо мной.
Он не ответил. Сашка, не в силах усидеть, встала и прошлась по комнате, придерживая на плечах полотенце:
— Объясни мне! Если ты не человек… нас ведь предупреждали, что после экзамена мы закончимся как люди и начнемся как понятия… как ты можешь все это чувствовать?
— Потому что это не противоречит друг другу! — он укололся иголкой, поморщился, слизнул каплю крови. — Все имеет грамматический смысл. Предательство, манипуляция… зависть, ревность… Женька провалилась, потому что я поступил с ней, как… ну, как поступил. И с тобой — тоже. Когда я это осознал… Почти не смог учиться, третий курс окончил со всеми тройками. Физрук отправил меня на пересдачу…
— Что?!
— Да, — Костя коротко вздохнул. — А я как раз зимой, в феврале еще, подобрал на улице щенка… Больше никогда не буду так делать.
— Костя, — пробормотала Сашка, чувствуя, как трескаются губы, будто пустыня.
— Да, — он кивнул. — Мы все думали, что, перейдя в грамматическую форму на экзамене, станем свободными. От страха. От… всего этого. Великая Речь прекрасна и гармонична… Это правда. Но не вся правда. Они скрыли от нас кое-что: мы прогрессируем, как понятия, только пока в нас остается что-то человеческое. Само по себе Слово, готовое, созревшее — не растет, оно может только служить, быть орудием Речи. Поэтому на младших курсах они ломали в нас людей и вытаскивали понятия, а на старших — поддерживают… консервируют в нас людей или хотя бы человеческие реакции. До диплома, до финального экзамена. Понимаешь?