Однажды, когда Сальвий лежал в постели, тяжело дыша, ослабленный высокой температурой, келья его внезапно наполнилась ярким светом, и стены, казалось, содрогнулись. Он воздел руки к небесам и со словами благодарности испустил дух. Монахи и с ними мать его с причитаниями вынесли из кельи его мертвое тело, обмыли его, одели и положили на носилки. Всю ночь они плакали и пели псалмы.
Когда пришло утро и все было готово для похорон, тело на носилках начало двигаться. Щеки Сальвия окрасились румянцем, он зашевелился, как бы просыпаясь от долгого сна, открыл глаза, воздел руки и заговорил: “О, Господи милосердный, зачем Ты сотворил сие со мной? Зачем решил Ты, что я должен вернуться в эту тьму, в которой мы обитаем на земле? Я бы гораздо счастливее был остаться там, в выси, с Тобой рядом, чем возобновлять свою безрадостную жизнь здесь, внизу”. Все, окружавшие его, ничего не понимали. Когда его спросили о значении свершившегося чуда, он ничего не ответил. Поднялся с носилок, не ощущая никаких последствий болезни, от которой прежде страдал, и три дня ничего не ел и не пил.
На третий день он призвал монахов и свою мать. “Дорогие мои, — сказал он, — послушайте то, что я вам скажу. Вы должны понять, что все, что вы видите в этом мире, не имеет совершенно никакой ценности. Все суета, как точно провозгласил пророк Соломон. Блажен тот, кто в этом земном существовании ведет себя так, что вознаграждается созерцанием Господа во всей славе Его на небесах”.
Сказав это, он задумался, говорить ли ему еще или на этом закончить. Какое-то время молчал, но братия просили его рассказать им, что же он видел. “Когда четыре дня назад моя келья содрогнулась, — продолжил он, — и вы увидели меня лежащим мертвым, два ангела подняли меня и вознесли на высоту небес, так что под моими ногами оказались не только эта злосчастная земля, но и солнце, и луна, и облака, и звезды. Потом меня провели через врата, сияющие ярче солнечного света, и вошел я во Дворец, где весь пол сверкал золотом и серебром. Это сияние невозможно описать. Дворец был заполнен множеством людей, не принадлежавших ни к мужскому полу, ни к женскому, и толпа во все стороны тянулась так далеко, что нельзя было видеть, где она кончалась. Ангелы были впереди меня, прокладывая мне путь сквозь толпу людей, и мы приблизились к месту, к которому наш взор был обращен даже тогда, когда мы были далеко от него. Над этим местом висело облако, светящееся сильнее, чем любой свет, но не видно было ни солнца, ни луны, ни звезд; истинно, облако светилось своим собственным сиянием гораздо ярче, чем любое из названного. Из облака раздался голос, похожий на раскат волн. Меня, грешного, с большим уважением приветствовало множество существ, некоторые из которых были облачены в священнические облачения, а другие были в обычной одежде; мои спутники сказали мне, что то были мученики и другие святые, которых мы почитаем здесь, на земле, и которым с любовью молимся. Когда я стоял там, меня обдало волной такого сладкого аромата, что, напитавшись им, я не испытывал никакой потребности в еде или питье до самого этого момента.
Потом я услышал голос, сказавший: “Пусть этот человек вернется в мир, он нужен там Церкви”. Слышал голос, но не видел, Кто это говорил. Я простерся ниц и заплакал: “Увы, Господи, увы! Зачем Ты показал мне все это — для того ли только, чтобы лишить меня всего? Ты изгнал меня сегодня прочь от Себя и послал вернуться в земную жизнь, и сам я не могу вернуться сюда. Молю Тебя, Господи, не отврати от меня милость Твою. Позволь мне остаться здесь, прошу Тебя, иначе я погибну, пав на землю”. Голос, говоривший со мною, изрек: “Иди в мир. Я буду тебя хранить до тех пор, пока снова не возвращу в это место”. Потом мои проводники оставили меня, и я вернулся обратно сквозь те ворота, через которые входил, я шел и плакал”.
Бывших с ним рядом изумил его рассказ. Святой человек Божий плакал. Потом он сказал: “Горе мне, что осмелился открыть такую тайну! Аромат, который я ощущал в том святом месте и которым без еды и питья был сыт три дня, уже исчез. Язык мой покрыт язвами и так распух, что едва помещается во рту. Очевидно, Господу Богу моему неугодно было, чтобы я открывал эти тайны. Ты ведь знаешь, о Господи, что я сделал все это в простоте своего сердца, а не из-за тщеславия. Сжалься надо мною, молю Тебя, и, как Ты обещал, не оставляй меня”. Сказав это, Сальвий замолчал; потом он стал есть и пить.
Когда я пишу эти слова, боюсь, что мой рассказ может некоторым моим читателям показаться совершенно невероятным, и думаю о том, что написал историк Саллюст: “Когда мы описываем деяния знаменитых людей, читатель охотно принимает на веру то, что, по его мнению, он мог бы сделать сам; все, что выходит за эти границы возможного, он будет считать недостоверным”. Я же призываю Всемогущего Господа засвидетельствовать, что все, что я здесь поведал, слышал из уст самого Сальвия.