“Когда я жил в пустыне скитской, помню одного старца, который идя в келью одного брата для посещения, когда приблизился к двери и услышал, что он внутри что-то говорит, немного приостановился, желая узнать, что он читает из Священного Писания, или как было в обычае, за работою по памяти прочитывает. Когда благочестивый испытатель, ближе приложив ухо, точнее услышал, то узнал, что он духом тщеславия так был обольщен, что представлял, будто он в Церкви предлагает народу увещевательную проповедь. Когда старец, продолжая стоять, услышал, что он кончил поучение и переменив должность, как диакон, делает отпуск оглашенным, тогда толкнул в дверь. Брат встретив старца с обычною почтительностью и вводя его, уязвляемый совестию за свои мечты, спросил, давно ли он пришел? Долго стоя у двери, не понес ли неприятности? Старец шутя, ласково отвечал: я пришел, когда ты делал отпуск оглашенным” (XI:15). Фантазии желающих в XX веке принимать монашество не далеко ушли от этого классического примера.
В отношении главного порока или страсти, гордости, преп. Кассиан, как всегда приземлен и практичен, и наибольшую часть этой книги он тратит на описание низшей или “плотской” разновидности гордости, являющейся одной из наиболее общих ловушек для новоначальных как древних, так и современных, “…эта плотская гордость, когда при холодном, худо положенном начале отречения от мира поселится в душе монаха, не дозволяя ему от прежней мирской надменности придти к смирению Христову, сначала делает его непокорным и упрямым, потом не дозволяет быть кротким и ласковым, также не допускает быть равным с братиями и общительным, не позволяет по заповеди Бога и Спасителя нашего оставить все имущество в нищете… (XII:25) Он не хочет понести бремя монастырской жизни, не принимает наставления какого-либо старца. Ибо кем возобладает страсть гордости, тот не только не считает достойным соблюдать какое-либо правило подчинения или послушания, но и самое учение о совершенстве не допускает до своих ушей, и в сердце его растет такое отвращение к духовному слову, что когда бы и случилось такое собеседование, взор его не может стоять на одном месте, но исступленный взгляд обращается туда и сюда, глаза обыкновенно устремляются в другую сторону, вкось. Так что пока продолжается духовное собеседование, ему думается, что он сидит на ползающих червях, или острых спицах, и что простое собеседование ни высказало бы к назиданию слушающих, гордый думает, что это сказано в поношение ему. И во все время, в которое происходит рассуждение о духовной жизни, он занятый своими подозрениями ловит, перенимает не то, что надобно бы принять к своему преуспеянию, но озабоченным умом изыскивает причины, почему то или другое сказано, или с тайным смущением сердца придумывает, что можно бы возразить им, так что из спасительного исследования совершенно ничего не может получить, или в чем-нибудь исправиться” (XII:27). Как пример этого низшего вида гордости: “Я слышал в этой только стране (что странно и стыдно рассказывать), что один из младших, когда авва его стал выговаривать, для чего он стал оставлять смирение, которое по отречении от мира так мало времени сохранял и надмевается диавольскою гордостию, с крайним высокомерием ответил: ужели я для того на время смирялся, чтобы всегда быть подчиненным? При этом его столь дерзком, преступном ответе старец так изумился, что всякая речь его прервалась, как будто он принял эти произнесенные слова от самого Люцифера” (XII:28).
Цель всей это монашеской брани и подвига, которые так конкретно описывает преп. Кассиан, — возвысить ум человека к вечному и неподверженному изменениям и приуготовить его к блаженству в Царствии Небесном. “…Дело монашеского звания есть не иное что, как созерцание божественной и превосходящей все чистоты” (IX:3). “Мы никак не можем прозреть удовольствия настоящей пищи, если ум, предавшись божественному созерцанию, не будет услаждаться больше любовию добродетелей и красотою небесных предметов. И таким образом всякий будет презирать все настоящее как скоропреходящее, когда непрерывно будет устремлять взор ума к непоколебимому и вечному, еще будучи в теле, будет созерцать блаженство будущей жизни” (V:14).
Новоначальный, который позволяет земному или своим собственным страстям уводить себя от небесного, неизменно запутывается в земных вещах и погибает; и предостережение против этого преп. Кассиана вполне приложимо и сегодня. “Ибо ум празднолюбца не умеет ни о чем другом думать, как только о пище и чреве, до тех пор, пока сведши дружбу с каким-нибудь человеком или женщиною, расслабленными одинаковою холодностию, обязывается делами их и нуждами, и таким образом мало-помалу запутывается во вредных занятиях, как бы стесняется змеиными извилинами, потом уже никогда не в состоянии будет развязаться для достижения совершенства прежнего обета (монашеского)” (IX:6).