ГЛАВА ПЕРВАЯ
ДЕТСТВО. ПАРАМОНОВСКИЙ РУДНИК
Летом 1898 года на базарной площади города Александровска-Грушевского раскинулся латаный-перелатаный шатер передвижного цирка. Над входом висело длинное полотнище, а на нем крупными буквами было выведено: "Итальянский цирк братьев Котликовых". Сюда Венедикт Калинин, содержатель карусели, или попросту карусельщик, на правах давнего знакомца привел к господину директору своего восьмилетнего племянника Виталия. Степенный, исполненный чувства собственного достоинства гость не вдруг приступил к делу, сперва пустился толковать о новостях. Однако сметливый глава "Итальянского цирка"уже догадался, зачем изволил пожаловать визитер. С ухмылкой сказал, ощупывая цепким взглядом мальчишку с головы до ног:
— В ученье, небось, шкета определить?
— В ученье, точно, угадали, любезнейший Максим Иванович. В хорошие руки хотелось бы... От вас-то уж, известное дело, человеком выйдет. Сирота ведь, сестрин сын. Он, скажу, ничего, боек. И вообще, сообразительный...
Во время разговора Виталька, переминаясь с ноги на ногу, поглядывал живыми темными глазами на своего будущего хозяина. Шустрый мальчонка, судьба которого в этот момент решалась, впоследствии станет знаменитым клоуном-сатириком, и его будут помнить и чтить, пока жив цирк.
Виталий Ефимович Лазаренко родился 9 мая 1890 года в семье шахтера. По рассказам матери, отцовы предки перебрались в эти места с Украины. Ефим Лазаренко начал шахтерить сызмальства, как большинство тут, сперва коногоном, потом тягальщиком.
"Будь она, сынок, трижды проклята, эта работенка! "Из тягальщиков перевели в забойщики, долго кайлом хлеб добывал. А когда Виталию исполнилось четыре года, отец вышел в нарядчики — это уже, считай, начальство, хоть маленькое, а начальство. Дали казенную квартирку, отец на ручной тележке перевез домашние вещи из длинного, вонючего барака в отдельный флигель. Новоиспеченному нарядчику объявили, что ежели и впредь будет стараться — произведут в штейгеры.
С тех пор семья жила безбедно. В том, конечно, и заслуга матери: золотые руки были у Лазаренчихи, она искусно шила. Жены конторских — и те к ней приходили.
Было в этом доме много солнца и радости. Отец добрый, веселый, не ругался никогда.
Посадит рядом, обнимет за плечи и рассказывает что-нибудь, интересное. Или встанет на колени и, озорно играя глазами, выставит кулаки: вызывал подраться! Хотел, чтобы сын вырос смелый, не давал себя в обиду. Лицом они были очень похожи: тот же широкий, чуть вздернутый нос, тот же слегка выпуклый лоб, темные, живые глаза.
Дни проносились безмятежно и привольно. И хотя не было у Виталия кубиков, оловянных солдатиков, книжек с картинками, зато была полная свобода: с утра до позднего вечера гуляй-бегай где хочешь. Со сверстниками все окрестные места облазил. А летом - ничем не сдержать — удирали ребята на Грушевку, казавшегося тогда большущей рекой.
Любили догонять саженками плывущие на буксире баржи и, ухватившись за руль, волочиться по воде, а то и вовсе крадучись взобраться на палубу и оттуда — бух в воду!
Еще было удовольствие — ходить "на музыку". В большом сером здании из плитняка помещалась открытая хозяином шахтерская столовая с широкими окнами. Там стояло механическое пианино, и, когда его заводили, громко звучали вальс, полька или марш.
Иногда к пианино садился кто-либо из парней и дурашливо перебирал клавиши, будто в самом деле играл. Витальке тоже очень хотелось притронуться к белым и черным пластинкам...
Поодаль от столовой возвышался угрюмый копер с двумя огромными колесами, которые постоянно крутились. Рядом — четырехэтажное, сплошь прокопченное, мрачное здание шахтных служб. Именно туда ходил отец, чуть рассветет, и выходил уже затемно.
Осенью Виталий пошел в школу: учился с охотой, и грамота и счет давались легко, за смышленость хвалили. Но лишь год с небольшим провел за партой. Однажды, когда возвращался с уроков, его остановили во дворе: "Несчастье в доме...", "Погиб, Виталька, твой родитель...", "Горе-то какое!.."
Ефим Лазаренко не первый нашел могилу в угольном забое: аварии на шахтах случались то и дело, и в шахтерских поселках бегало много сирот.
После смерти мужа Марфа Александровна, сломленная горем, совсем растерялась. В эти-то дни подруга Фрося и пригласила ее к себе в Ростов. Город большой, торговый, писала она, миллионами ворочает, всем дело находится, а кто с головой, так и капиталец сколачивает...
— Ну дак што ж, сынок, поедем?
— Чего ж, поедем!
Хоть было ему всего семь лет, стал он для матери опорой. "Не твоя б, сынка, помощь,— говорила она потом,— худо б нам пришлось!"
Ютились у Фроси на веранде. Как во всех южных городах, во дворе была сложена большая плита с трубой. Весь день мать хлопотала вокруг чугунков с тушеной картошкой, а он продавал эту нехитрую еду, бегая к реке, на Торговый спуск. Здесь толпились горластые бабенки и старухи, тут же сновали и такие, как он, разбитные, бойкие на язык ребятишки. Но, увы, тех, кто предлагал товар, было куда больше, чем тех, кто способен был заплатить за него. Вот почему на спуске к Дону (торговать разрешалось только там) грошовый товар сбывали наперекрик, нахально зазывая, порой хватая за рукав. Не возбранялось и охаивать харч соседних продавцов, и высмеивать их, и цену сбивать.
Когда Виталий малость осмотрелся, то не стал дожидаться, чтобы проголодавшиеся являлись сюда, а отправлялся сам, хоть это и было запрещено, к пакгаузам, к складам — угольным, лесным, хлебным, мучным, зерновым, рыбным, арбузным. Целыми днями в жару, по пыли таскал он тяжелый чугунок, обернутый ветошью, сновал под неутихающий гомон, лязг и свист среди полуголых грузчиков, густо запорошенных то углем, то мукой, среди тачечников, матросов, ломовых, крючников, крестьян-сезонников, а то и "беспачпортной" голи перекатной — причалы кишмя кишели этим пестрым людом. Он научился еще на подходе угадывать тех, кто отзовется, кивнув на чугунок: "Клади!", а кого лучше подобру-поздорову обойти стороной: народ здесь грубый, суровый, многие озлоблены непосильным трудом. Мальчишку выручала природная бойкость и сметка; он умел вовремя улизнуть, насмешливо "отбрехаться", прикинуться убогим и жалким или, наоборот, настырным. Жизнь заставляла его быть изворотливым и цепким — всех конкурентов, бывало, обскочит.
Немного позднее Виталий расширил свой "плацдарм": изучив расписание пароходов, стал промышлять и у пристаней. Неимущие палубные пассажиры-транзитники охотно раскупали дешевую горячую снедь. Отсюда прогоняли особенно свирепо, не скупясь на подзатыльники, и нужна была отчаянная дерзость: прогнали тут — вынырнул там. Иной из пассажиров и не собирался вовсе покупать, да уж больно лихо расхваливал мальчуган свою картошку. Мать с гордостью говорила: "Добытчик мой, родненький".
Детство Виталия кончилось рано. Три месяца в Ростове, закалили его, воспитали стойкость, приучили быстро ориентироваться в любой обстановке. Так что к долголетним тяготам циркового ученичества он пришел в какой-то мере подготовленным.
Сохранились три краткие автобиографии Лазаренко, написанные в разное время, и во всех трех он неизменно указывает: "...отдан был на восемь лет в бесплатную выучку директору бродячего цирка Котликову. Начал выступать уже через несколько месяцев после поступления... Как всякий ученик, я вставал на рассвете, чистил картошку, ходил на рынок за продуктами, жил впроголодь. Но меня учили и цирковому искусству. Обучение было универсальным: акробатика, гимнастика, игра на музыкальных инструментах, учили также вольтижировать на лошади".
Итак, попробуем проследить жизнь Лазаренко в годы циркового ученичества. Но сперва несколько слов о самом цирке братьев Котликовых. Это было не слишком преуспевающее, типично семейное дело. Артисты со стороны приглашались лишь в исключительных случаях. Каждый член семьи исполнял по нескольку номеров, а чтобы у публики создавалась видимость большого состава труппы, в афишу ставили псевдонимы.
Так Лука Котликов, брат главы заведения, стал Лукашенко, а его племянница Мария, выступавшая в амплуа "женщина-атлет",— Яновой (псевдоним образовался из окончания фамилии ее мужа — Лукьянов). Сыновей хозяина, старшего Андрея и младшего Григория, по цирковой традиции величали Андро и Григорасом; позднее и Виталия будут именовать в афишах Виталиусом, а другого ученика, Васю Иванова,— Васильямсом.