— Умный клоун,— внушал Дуров,— умеет облачать свои мысли в смешную форму, подобно тому как провизор заключает горькое лекарство в подслащенную облатку... Смех клоуна, заметьте себе, играет роль то лекарства, то бича, то острого оружия.
Лазаренко не все понимал в этих суждениях, многое казалось мудреным, однако то, что понял, понял твердо и запомнил навсегда.
— И вот что еще крепко уясните, дружище,— наставительно изрек Дуров, опускаясь на низенькую оттоманку и усаживая рядом собеседника,— удача — дама капризная, она приходит лишь к тому, кто умеет... э-э... как это проще сказать?.. кто умеет отражать время, в котором живет. Понятно ли вам это? — Анатолий Леонидович в упор посмотрел на парня и пояснил с неожиданным приливом дружеской приязни: — Я хотел сказать — мадам удача ласково улыбается лишь тем, кто хорошо знает, что нужно людям сегодня. Именно сегодня. Почему? Да потому, что завтра людям будет нужно уже нечто иное.
По всей вероятности, Дуров, будучи тонким психологом, художником, по выражению Горького, "со все замечающими глазами", а к тому же натурой доброжелательной, отметив даровитость юноши, приблизил его к себе. Он всегда радел молодым талантам.
Несколько дней спустя опять выпала удача. Лазаренко после репетиции любезничал возле окошечка кассы с миловидной племянницей хозяина, когда к цирку подкатил на лихаче Дуров с какими-то людьми. Все трое седоков одеты в белое, резко выделяющееся на черном фоне пролетки. Анатолий Леонидович подал руку красивой даме в кружевной шляпе с огромными полями и помог сойти. Второй пассажир, круглолицый толстячок, отдуваясь, вытер платком взмокший лоб и неожиданно легко спрыгнул со ступеньки, отчего экипаж сильно качнуло. Компания направилась было к дверям, и тут Дуров увидел Виталия. Что-то надумав, он порывисто обернулся и громко, на всю площадь, свистнул с неожиданным удальством. Извозчик, уже порядочно отъехавший, обернулся на козлах и в ответ на призыв барина повернул обратно к цирку. Положив на плечо Виталию руку, Дуров попросил сделать одолжение, привезти ящик холодненького пивка и фунтов пять раков, а ежели таковых не окажется,— пакетика два соленого горошка. "Поезжайте, голубчик!"
Исполнив все наилучшим образом, Лазаренко, нагруженный, вернулся в цирк. Дверь дуровской артистической комнатушки была распахнута настежь, и Виталий, подходя с тяжелым ящиком в руках, услышал громкий, возбужденный голос своего кумира:
— Какая там, к шуту, сатира. Да и о чем сатира-то? О чем? О лихоимстве городовых, о том, что в гостиницах клопы?— Анатолий Леонидович бросал жгучие взгляды на собеседников — он был накален. Лазаренко, распаковывая на узком гримировочном столе плетеную корзиночку, полную раков, жадно слушал:
— Быть может, прикажете хлестать ювеналовым бичом рогатых мужей? Пронзать шпагой сатиры пресловутую тещу? Нет уж! Увольте. Это — сатира для ума ленивого. Взятки да клопы лишь частности, господа. Это — ботва, а сама-то зловредная репа там, под землей.— Дуров оперся рукой о стол, наклонясь вперед, и буквально прожигал толстяка взглядом.— Выдернуть эту зловредную репу — вот в чем суть!
Чтобы как-то оправдать свое пребывание в артистической — уж очень интересный был разговор,— Лазаренко, хитрец, пустился протирать тряпкой бутылки.
— Так что, милейший Пал Захарыч, кто-кто, а уж я-то, поверьте, знаю цену, какую приходится платить за сатиру, о которой вы, голуба, столь ревностно печетесь. — Лицо Дурова сделалось строгим, глаза вновь вспыхнули внутренним огнем.— Полагаю, что я бы мог докопаться до гнусной репы, да вот беда — уж больно собаки свирепы у хозяина за оградой: за свою кость ему верой и правдой служат...
Анатолий Леонидович горько хмыкнул, внезапно сник, присел рядом с красивой женщиной и просветленно улыбнулся в ее голубые, прямо-таки васильковые глаза.
Увядшим голосом, без своих сильных металлических нот сказал:
— Факт тот, несравненная Любовь Ярославна, что между мной и публикой стоят те, кто желает — очень желает!—чтобы я острил исключительно про тещ, про земских чиновников и про мужей-рогоносцев. — Дуров снова порывисто встал, метнулся по клетушке и оперся о дверной косяк, раскинув руки крестом. Голос его снова гремел: — Тысячу раз прав Добролюбов, когда говорил в стихотворении"Не гром войны, не бой кровавый"— кстати, мы мало знаем его как поэта,— так вот, Добролюбов говорил, что России нужен"не льстивый бард, не громкий лирик, не оды сладеньких певцов, а вдохновенный злой сатирик; поток правдивых горьких слов..."— Последнюю фразу он произнес громко и твердо, точно на манеже, поставив жирную точку.
Похоже, что только теперь Дуров заметил присутствие Лазаренко. Он как-то растерянно взглянул на него, потом на стол и сказал домашним голосом:
— А про бокалы-то я и забыл. Надо же! Вот раззява.— Анатолий Леонидович весело хохотнул.— Где же взять бокалы? — Слово "бокалы" Дуров произносил странно: округляя и выпячивая гласные "о" и "а".
Лазаренко воротился из буфета с тремя стаканами и принялся откупоривать бутылки, недоуменно наблюдая за Дуровым: чего это он ищет, ворочая головой? Анатолий Леонидович вынул из хрустальной вазочки единственную бордовую розу, необычайно крупную, с бархатными лепестками, понюхал ее и положил с полупоклоном перед голубоглазой красавицей. Выплеснув воду из вазочки, наполнил пивом вместе с тремя другими стаканами, которые пододвинул гостям, в том числе и Виталию, к немалому его удивлению. Держа вазочку у груди и обаятельно улыбаясь даме, Дуров извинился за эту "диогеновскую обстановку" и залпом выпил, отер белоснежным платком усы и благодушным тоном сказал:
— Честь имею представить вам моего юного друга: Виталий Лазаренко.— Дуров глядел на смущенного юнца, ласково улыбаясь.— Между прочим, не лишен, позволю себе утверждать, комических задатков. И что особенно привлекает в сем юном существе — прирожденный юмор. И увлеченность: он сам, представьте, получает удовольствие от своих благоглупостей на арене. — Лазаренко не совсем понимал: шутит он или серьезно?
А Дуров, расстегнув пиджак, благодушно продолжал:— Для меня, признаться, живейшее удовольствие угадать в новичке его будущее. Люблю, грешным делом, определить для самого себя: как взлетит, когда встанет на крыло? Простите, что беру на себя миссию оракула, но смею предречь нашему другу высокие полеты...
С неожиданным воодушевлением Анатолий Леонидович принялся рассуждать об искусстве смешного, которое он считал необыкновенно трудным. Смех же, говорил он, насущно необходим всем, как дыхание. И вообще смех — дело зело доброе. Горожанин живет очень напряженно,— продолжал он с жаром, обращаясь то к даме, загадочно улыбавшейся, то к Виталию,— горожанин много работает, вечно в заботах и хлопотах, в тревогах и огорчениях, и вот ежели цирковой комедиант способен заставить его хоть ненадолго отвлечься и посмеяться от души, он уже делает преогромнейшее общественно полезное дело.
Лазаренко — весь внимание, ведь речь шла о самом важном, о его профессии, которая стала делом жизни.
— Нет, нет, господа,— решительным тоном говорил Дуров, смачно отдирая клешню у рака,— весьма и весьма ошибочно считать клоуна примитивным шутником. Настоящий клоун должен иметь — и порой имеет — умственное превосходство перед публикой. Это, знаете ли, скорее философ...
За то время, что Лазаренко знал Анатолия Леонидовича, его всегда удивляли внезапные перепады настроения Дурова: вроде бы только что был возбужден, пылко рассуждал — и вдруг погас, поскучнел, как вот, например, теперь. С чего бы, казалось, скисать?
Анатолий Леонидович ухмыльнулся с какой-то горечью и, качая головой, сказал:
— Хорошенькое дело: пригласил в гости очаровательнейшую женщину, а сам, обалдуй несчастный, пустился в скучнейшие теоретические разглагольствования. А вы, душа моя, поди, сидите и терзаетесь адской скукой... Ничего себе смехотвор!
Дама горячо возразила, что ничуть не бывало, напротив, ей архиинтересно: "Сделайте милость, продолжайте, бога ради". Лохматые брови Анатолия Леонидовича вскинулись, выражая крайнее удивление и как бы говоря: "Скажите, пожалуйста, вот новость-то".