Было бы, однако, ошибочно думать, что персонаж этот — бунтарь, борец за правое дело. Какое там! Этот босяк был всего-навсего анархиствующим отрицателем всего и вся. Его конфликт с обществом выражался в постоянных столкновениях с барином, олицетворением которого был хозяин манежа, облаченный даже в мелких цирках во фрак, усач-шпрехшталмейстер, накрахмаленный и важный, неотлучно стоящий у главного выхода впереди шеренги униформистов. Этот-то фанфарон и был его притеснителем.
Непокорный босяк, с озорным нравом, колкий и плутоватый, все время нарушал цирковые порядки: курил где не положено, пытался слямзить мячи у жонглера, обещал исполнить опасный трюк на трапеции и отлынивал. Выведенный из себя строгий шпрех подступал к нарушителю, угрожал дать команду своим молодцам: «Они живо сволокут тебя в участок!..» И случалось, что дружина плечистых молодцов в оранжевых ливреях по его команде кучно наступала на плута, вынужденного искать спасения на галерке. Здесь был его опорный пункт. Он постоянно апеллировал к «поднебесной» публике. Когда собирался надуть барина, подмигивал райку: дескать, гляньте-ка братцы, как я сейчас обморочу этого умника... Дерзкие столкновения оборванца с хозяином цирка необыкновенно импонировали галерочной публике — народные симпатии всегда на стороне обездоленного.
Роль плутоватого босяка Лазаренко играл со вкусом, смачно, ему и самому было весело колобродить и фиглярить на манеже. Образ все время видоизменялся, совершенствовался, обрастал новыми чертами. (Много лет спустя, уже в зрелые годы, Виталий Ефимович охотно выходил в маске босяка - в дни своих бенефисов.)
Итак, кончилось время мытарств по ярмарочным балаганам с десятью-двенадцатью представлениями в день. Лазаренко уже не подмастерье, хотя, конечно, и к мастерам причислять его можно было лишь с известной долей условности, несмотря на то, что в афишах писали: «Обер-комик», «Непревзойденный рыжий». Для рекламы чего не измыслят...
«Свой жанр,— скажет он позднее,— еще не был найден, но моя работа уже отличалась от работы других коверных. Бродячие цирки, где каждый артист выступал в программе несколько раз, научили меня многому. Если акробатические прыжки и были обычной, обязательной принадлежностью в репертуаре рыжих, то я мог гордиться тем, что прыгал лучше своих коллег, и тем, что мои прыжки могли составить вполне самостоятельный номер».
Говоря о том, что «свой жанр еще не был найден», Лазаренко имел в виду беспокойные метания от образа к образу. В маске босяка он уже больше не выходил. Внутреннее чутье подсказывало, что в образе оборванца есть какая-то ущербность: трудно избежать в его характере угрюмости и озлобления, а это клоуну вовсе не к лицу. Молодой артист не забывал наставлений Дурова, внушавшего ему, что смех рыжего непременно должен быть свободным, идти от души. А с его анархиствующим бездомником теплота не слишком-то вязалась, как, впрочем, и серая рванина с праздничной яркостью арены. В шутку он говорил, что лохмотья уже творчески не греют его.
Лазаренко снова надел парик со стрижкой «бобриком», черную визитку, полосатые брюки, белые перчатки, маленькую шапочку; лицо почти без грима — снова стал «просто рыжим». Свой клоунский характер Лазаренко создавал по крупицам, как пчела собирает мед: от взятка к взятку. И здесь тоже следовал совету Дурова, высказанному лично ему: «Плох, никуда не годен артист, который хоть немного не вырос на каждом представлении». Впоследствии, оглядываясь на этот период своей жизни, Виталий Ефимович скажет: «Каждый шаг в моем продвижении вперед являлся результатом длительной работы, и естественно, что всякий — даже маленький — показатель моего роста доставлял мне громадное удовлетворение».
Его уже знали многие содержатели цирковых предприятий, как правило, бдительно следившие за всем новым, что появлялось на зрелищном рынке. Теперь он уже не испытывал былой нужды в контрактах, мог даже выбирать, мог ставить свои условия. Вкусил, наконец, и радость материального достатка: приоделся и стал напускать на себя солидность. Ездил уже не со старенькой плетеной корзинкой, набитой разными клоунскими причиндалами, а с фибровым чемоданом, в котором аккуратно сложено свежее белье и второй шевиотовый костюм; для цирковой же амуниции приобрел сундук. Завелась и лишняя копейка. Дядя Петя Калинин, брат матери, в балагане которого провел полгода, после смерти отца, сказал в одну из очередных встреч, с удовольствием оглядев племянника: «Да ты, брат, вижу, совсем уже излечился от карманной чахотки»... Словом, все казалось бы, обстояло хорошо, досаждала лишь одна закавыка — паспорта нету. Мальчишкой был, так без документа еще кое-как удавалось обходиться, стал взрослым — восемнадцать стукнуло — тут уж чуть ли не на каждом шагу. «Ваш пачпорт!..» И поскольку он уже стал военнообязанным и приписан к войску Донскому, то строжайшее положение требовало, чтобы получать паспорт прибыл самолично. «Где изволил родиться, туда и пожалте явиться»,— балагурил он, покупая билет до Александровска-Грушевского.