Виталий Лазаренко

Кто-то из цирковых проказников сыграл с бенефициантом злую шутку, написал на донышке стула непотребное слово. В сумятице подготовки к своему вечеру Лазаренко потерял бдительность. В момент, когда артист поднял стул, показывая, что он пуст, по рядам прокатилась волна смущенного движения. Послышался чей-то грубый гогот. Галерка заулюлюкала, засвистела — и пошла кутерьма...

На конюшне его уже поджидал пышущий гневом хозяин цирка.

— Шкура барабанная! О-о-оо, мадонна!—мелодраматически застонал итальянец, качаясь всем корпусом и колотя себя по голове.— Позор! На весь город позор!

Расставание было холодным и натянутым. Энрико Максимилианович даже не пожелал проститься. А старуха Труцци сухо, с поджатыми губами, рассчитала вчерашнего любимца публики и сделала презрительно ладошкой жест, каким отгоняют мух: дескать, проваливай!

«Господи, ну до чего препогано вышло»,— казнился расстроенный донельзя Лазаренко. Он ощутил себя одиноким и никому не нужным. И лишь Осман в этот горький час тонко уловил, что хозяину не по себе. Исполненный собственного достоинства пес-аристократ вдруг затревожился, беспокойно зашагал вперевалку, цокая когтями о доски пола, выбрал место, чтобы видеть лицо повелителя, вскинул морду и воззрился долгим взглядом в его глаза с таким пронзительным сочувствием, что Лазаренко, увидев собачью преданность, благодарно похлопал друга по рыжей холке. Осман лизнул хозяйскую руку, словно бы говоря ободряюще: «Не горюй, все обойдется, ведь я-то рядом» ...

Неприятное происшествие перепутало молодому артисту все карты. Прерванный раньше срока контракт вынудил в срочном порядке искать работу.

Лазаренко промыкался «по дырам» до весны следующего года. На пасхальные дни принял скрепя сердце приглашение старого знакомца Роберти в Саратов. Там, в балагане на Московской площади, и увидел его Николай Никитин, сын основателя русского цирка.

Аким Александрович Никитин, хотя был целиком поглощен приготовлениями к открытию своего нового цирка в Москве, все же пожелал самолично увидеть протеже сына. К «рыжему под ковер» директор предъявлял слишком большие требования.

Молодой комик понравился и ему. Навел справки: «Долго работал у Труцци. Что ж, марка высокая. Однако ушел со скандалом... Это уже меняет дело. К тому же и риск немалый; Москва, программа открытия. Тут уже должно без промашки. Только наверняка.

— Отвечаю чем угодно,— горячо убеждал отца молодой Никитин.— Понравится публике. Увидишь! Есть у него, есть эта комическая хватка. Ей-богу, не пожалеешь, отец...

По договору, заключенному с цирком братьев Никитиных, Виталий Лазаренко обязывался быть в Москве не позднее 25 сентября 1911 года. Как же примет его этот город? Что ждет там дебютанта? С чем встретится, с кем сблизится? Чем станет Москва в его жизни и в его творчестве?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ СТОЛИЧНЫЙ АРТИСТ

Четвертый день слоняется Лазаренко по Москве. Приехал он в цирк Никитина на Садовую-Триумфальную в самый разгар отделочных работ. В поисках кого-нибудь из администрации неприкаянно бродил по огромному помещению, мимо ящиков с раствором известки, мимо лесов и подмостей, густо заляпанных разноцветными пятнами, мимо маляров, деловито орудующих кистями, и монтеров на стремянках, мимо штукатуров, тянущих под потолком шаблоном замысловатые карнизы.

Никого не найдя из лиц, причастных к дирекции, Лазаренко направился на квартиру хозяев, расположенную, как ему сказали, тут же при цирке, на втором этаже. Какая-то немолодая женщина замахала на него руками: что вы, что вы, нешто Никитины будут нынче сидеть дома. Пусть молодой человек отыщет управляющего Гамсахурдия — его сразу узнаешь по выговору грузинскому, солидный такой, с животиком...

Через конюшню, почти уже готовую к приему лошадей, Лазаренко выбрался во двор. И сразу же попал в царство золоченых карет, огромных платформ на колесах и открытых ландо. Полюбовался искусной работой бутафоров, покрывающих тонюсенькими листами сусального золота причудливую лепнину на этих сказочных экипажах, предназначенных, как нетрудно было догадаться, для торжественного парада или же красочных кавалькад по городу; в подобного рода рекламных шествиях ему уже приходилось участвовать в славные дни пребывания у Труцци.

Управляющего он узнал сразу, как только тот влетел в вестибюль. Влетел, комично затормозил свой резвый ход и уже в другом ритме затопал, глядя себе под ноги, остерегаясь, как бы не испачкаться в краске или извести. На цветущей физиономии модно одетого грузина читалась крайняя озабоченность, когда он, явно торопясь, выслушивал прибывшего не ко времени артиста. На ходу сообщил адреса, где можно встать на квартиру, пригладил усы и упорхнул.

Обосновался Лазаренко на 1-й Брестской улице, названной так по стоящему вблизи Брестскому (теперь Белорусскому) вокзалу, в трех минутах ходьбы от цирка.

Жизнь его в те годы как бы делилась на две части: внутри цирка и вне его. В замкнутом закулисном мирке с его узко профессиональными интересами Лазаренко мог черпать информацию лишь определенного толка. Пытливый же ум его требовал широких впечатлений. Все свободное от репетиций и выступлений время Виталий старался проводить, как он сам говорил, «на людях». Пристани, вокзалы, кухмистерские, портерные, скверы, кафе, рынки — вот места, куда он любил ходить. Наделенный большим человеческим обаянием, он умел расположить к себе, был удивительно общителен и обладал редкостной способностью, говоря по-сегодняшнему, контактировать с самыми различными людьми.

Тяга бродить по улицам была вызвана также и задачей профессионального характера — добыванием репертуара. «Во всех городах я использовал в своих выступлениях местный материал,— скажет артист в своих записках,— любил поговорить на улице, прислушаться к разговорам в трамвае, чтобы использовать местную злобу дня, упомянуть конкретные имена. Через несколько дней мне казалось, что я знаю уже город, его печальных героев и его веселые происшествия».

Бродить по Москве он предпочитал, не выбирая дороги, шел или ехал куда глаза глядят. Садился в трамвай и катил от одной конечной остановки до другой. Под конец дня возвращался домой усталый и растревоженный. Бывать в таком многолюдном городе ему еще не случалось. Позднее, вспоминая о своих первых впечатлениях, он напишет: «Москва казалась мне загадочной и суровой... она была слишком велика и пестра, и мне было трудно уловить нужный тон».

Чувство неприкаянности снова привело его к манежу. В ярком свете прожекторов, направленных в центр широкого, на всю арену колодца, перемазанные тавотом люди сосредоточенно собирали какую-то мудреную металлическую конструкцию. «Это зачем же? — пытался понять Лазаренко.— И к чему такая глубина? Видать, что-то затеял головастый старик, а иначе с какой бы стати». О хитроумии своего теперешнего хозяина наслышан предостаточно. Говорили, что зря и полушки на ветер не кинет. Наблюдая за работой, сообразил: должно быть, это бассейн для водяных пантомим, о которых слышал, но еще ни разу не видел.

И вдруг ощутил на своем плече чью-то руку: рука друга, чужой так не обнимет. Обернулся — Владек Янушевский! Вот уж кого не ожидал встретить! От бурного прилива радости взревел и двинул кулаком в богатырскую грудь приятеля, точно в стену,— крепыш даже не шелохнулся. Виталий прикипел душой к мягкому, совестливому Владеку. Они встречались на цирковых путях-дорогах как родные братья, дневали и ночевали вместе — водой не разлить.

В их судьбах много схожего: оба прошли через кошмар циркового ученичества. Только Лазаренко в каком-никаком, а все же в цирке был, на манеже, а Владек — у самого последнего балаганщика, у Розенцвейга, даже и не у балаганщика, а так, у бродячего артиста. Как же давно они не виделись? Года два, пожалуй. За это время Влад так изменился — не узнать: налился мускулатурой, настоящий атлет. А глаза еще больше поголубели, так и сияют добротой и спокойной внутренней силой.