Как-то перед вечерней подготовкой манежа он разучивал в пустом цирке старинную шутку «Бабочка», построенную на том, что рыжий никак не может поймать мотылька, сделанного из рисовой бумаги и привязанного к кончику шамберьера. Тем часом появился хозяин в сопровождении Трофимова — видать, только что вернулись из поездки по делам. Одет как всегда — изысканно и строго. Неожиданно Никитин сказал, весело обращаясь к нему, что вспомнил одну чудную репризу, «под наездников хороша». Он сам делал ее, когда был молодым. Надобно бы записать все по порядку, ну да пусть запоминает.
Никитин вошел в манеж, взял из его рук шамберьер, сорвал бумажку и лихо щелкнул.
— Так вот, значит,— начал он объяснять.— Берейтор ходит с шамберьером, а рыжий за ним по пятам и любопытствует: «Послушайте-ка, любезный, как это вы так здорово стреляете этой вашей... удочкой».— «А это не удочка. Это кнут для лошадок».— «Кну-у-ут? А почему же он бабахает, как левольверт?» — «Хотите научиться?» — «Очень, очень».— «Ну это проще простого: сперва взмах налево.— Тут шпрех вот этак откидывает шамберьер влево.— Мягким движением руки Никитин ловко переместил длинный шнур кнута вбок.— Потом взмах направо. А потом вот так...» Раздался звонкий щелчок. Хозяин пробубнил за рыжего: «И это все?.. Дозвольте мне попробовать».— «Ну что ж, попробуй».
Лазаренко с интересом глядел, как степенный человек, владелец крупнейшего циркового предприятия выламывал дурака, приговаривая в нос: «Сперва, значит, взмах налево»... С комичной неумелостью бывший клоун пытался размахнуться шамберьером, но тот не хотел повиноваться, то за спину зацепится, то ноги опутает. Никитин весьма искусно изображал рыжего, который никак не может совладать с кнутовищем и длинной веревкой. Наконец ему удалось сильно размахнуться, и кнут оглушительно щелкнул. «Испугавшись», рыжий швырнул его на землю и комично схватился за нос. «И вот слушайте дальше,— обратился Никитин к Лазаренко.— Тут вы должны встать на писту и громко заплакать. А в это время наездник пускает лошадь рысью прямо на вас, на рыжего то есть. И он в панике — деру по кругу. Несется, оглядываясь, с выпученными зенками...
Шутка с непокорным кнутовищем очень понравилась. И ведь вроде бы ничего особенного, никакого остроумия, все просто, все держится на игре, на детской наивности. Делать ее наверняка будет одно удовольствие. Лазаренко загорелся и сразу же, с места в карьер принялся репетировать, стараясь, чтобы неуклюжая возня с шамберьером получалась как можно естественнее.
В ближайший же вечер он показал новую репризу. Еще не уняв сердцебиения, вошел в гримировочную, а следом — батюшки!— «сам» изволил пожаловать. Молодой артист почтительно встал и вопросительно уставился на хозяина, тяжело дыша, оттого что очертя голову носился по кругу, спасаясь от гривастого, лохмоногого коня парфорс-наездницы Луизы Кук с истошным криком: «Уберите этого Пуришкевича!» Выкрикнуть так он надумал сам. Чутье подсказало: имя матерого черносотенца — притча во языцех, и назвать взбрыкивающего жеребца Пуришкевичем — наверняка рассмешить. И не обманулся — загрохотал весь цирк. В его ремесле, как он уже знал по опыту, бывает, что реплика, не содержащая остроумия, но примененная к месту, к подходящей ситуации, может вызвать живой отклик публики, воспринимающей это как злободневный намек.
Никитин сказал, покачав головой: «Пуришкевича не стоило». Без раздражения, по тону даже с похвалой заметил, что он, конечно, молодец, метко придумал, вон как захлопали, однако больше этого говорить не надо. Мало ли чего... Неприятностей потом не оберешься. Отношения с властями еще не налажены.
«Да что они все так сатиры пугаются,— подумал досадливо Лазаренко.— Труцци тогда: «Зарубите себе на носу — политику не трогать...», и этот тоже.
На рождество, когда пришел к Никитиным по обычаю с праздничным визитом, Аким Александрович рассеянно выслушал поздравление и неожиданно поманил к себе в кабинет, где Виталию бывать еще не случалось. Благодушно настроенный, хозяин сказал:
— Тут я еще парочку репризок припомнил для вас.
Реприза сменялась репризой. Старик разошелся, лицо пятнами покрылось. А потом завел разговор о профессии комика, о сущности смеха. Было видно, что считает он это делом наисерьезнейшим. Подобно Дурову, внушал ту же самую мысль: грош цена клоуну, который хочет быть только забавляльщиком.
Нет, умный артист под личиной дурака умеет высказать правду-матку даже царям.
Неожиданно рыжие брови сошлись на переносице, Никитин вздохнул и, оглаживая холеную бороду, сказал с грустью:
— Всю жизнь корю себя, что отошел от этого дела.— Вздохнул еще раз.— Уж больно тяжеленный воз на своих плечах тащил в гору.
Было видно, что Акиму Александровичу до боли дорого его клоунское прошлое. О назначении смеха, о комизме и репризах рассуждал не директор цирка, а старый артист, горячо влюбленный в это искусство, говорил, как воин-ветеран — с новобранцем. Лазаренко чувствовал, что эти мысли были выношены им, многократно продуманы, согреты теплом его души. По словам Никитина, большим клоуном можно стать, только когда на этой профессии для тебя свет клином сошелся.
— Ежели это есть дело всей твоей жизни и ты его ни на какое богатство не променяешь.
В кабинет вошла Эмма Яковлевна, молодая хозяйка, по-праздничному одетая, с бриллиантовой фероньеркой на голове. Она казалась Лазаренко женщиной несколько высокомерной, даже чванливой. Вот и сейчас искоса метнула на гостя неодобрительно глазом и чуть приметно передернула плечами: дескать, нашел муж, с кем компанию водить. Закрыла форточку большого окна, выходящего на цирковой двор, и накинула на плечи мужа стеганую куртку бордового атласа.
— Клоунское дело,— продолжал рассуждать старик, подпоясываясь толстым шелковым шнуром,— труднейшее. Даже маленькую смешную репризу придумать и то не просто. Пожалуй, не найти другого дела, которое требовало бы такой живости ума. Смех капризен: бывает, вдруг загремит там, где его вовсе не ждал, а иной раз рассчитываешь на него и — пшик. И такая разберет досада...
Раздумчиво листая толстый альбом, лежавший на массивном письменном столе, Никитин проговорил, что знавал приличных рыжих, которые, теряя контакт с публикой, сходили на нет, превращались ни во что... Да вот хоть бы поляк Ягужинский, какой смешной был комик — удавился, когда публика охладела к нему... Да, клоунское дело что ревнивая любовница — ни с кем не желает делиться, всего тебя требует. И уж коли надел на себя это ярмо, так забудь про покой. Всю жизнь только и будешь что думать да искать, думать да искать — чем рассмешить публику... Жизнь клоуна до краев полна беспокойства. Потому-то, видать, и дома у себя клоуны, сколь ни наблюдал, все люди сосредоточенные, каждый — сам по себе. А меж тем каждый — с веселым сердцем... Хороших комиков однако же мало, очень мало. И приходит комический талант на манеж, как он заметил, завсегда из народа. Лично ему не встречался хороший смешной рыжий, который бы вырос в сытом доме. Дуров — исключение. Он — дворянин. Хозяин посмотрел в упор на Лазаренко и сказал, что приветствует артистов, которые стремятся к популярности. Но только не следует забывать, что достичь популярности может лишь тот, кто нашел что-то свое, кто сумел выделиться из всех.
Интересно, что о том же, только другими словами, высказался вскоре и Никитин-младший. Мысль его сводилась к тому, что нельзя стать настоящим мастером, если не имеешь своего лица, если кого-то копируешь и повторяешь чужие находки.
— На этот счет я так думаю,— сказал Николай Акимович, сидя перед зеркалом и готовясь гримироваться.— Хочешь сделать имя — ночей не спи, а найди свое. Понимаете, свое...
Виталию были интересны суждения Николая Никитина, чтимого им не только потому, что хозяйский сын, и не потому, что хороший артист. В глазах Лазаренко он был светским человеком, в некотором роде — идеалом. И то, что такой барин приближал его к себе, не могло, разумеется, не льстить. Никитин-младший сам клоуном не был, однако профессия эта ему, как заметил Виталий, не безразлична, любил потолковать на эту тему.
— Запомните, дружище,— продолжал Никитин, надевая пудромантель.— Собственная маска — раз, собственная манера — два, и собственный репертуар — это три. Вот, государь мой, те три кита, на которых держится ваше искусство.