Виталию Лазаренко исполнилось двадцать три года, но он по-прежнему бесшабашный сорвиголова, закоперщик всех проделок, в нем еще бродила молодая кровь, как сусло в бочонке. Казалось, лишь туго накрахмаленный, высокий по моде воротник и удерживал его в рамках приличия, словно жесткий ошейник молодого добермана.
И вдруг шумный балагур притих, сделался робок и задумчив. Изумленными глазами таращился на мисс Эллу, гротеск-наездницу, дебютировавшую в программе накануне его бенефиса. Занятый хлопотливой подготовкой, он сперва не обратил внимания на промелькнувшую за кулисами невзрачную девчушку, какую-то пигалицу. Можно ли было подумать, что на арене она окажется такой искусной наездницей, неотразимо обаятельной, в каждом движении — грация, а в сверкающих глазах — игра. Просто богиня!
О новенькой все отозвались с большой похвалой. Улучив момент, Виталий заговорил с ней, непривычно тушуясь и краснея. Она же, даром что совсем юная, еще и семнадцати не было, держалась непринужденно, отрекомендовалась Маней.
Он вызвался выходить к ней «на репризы» — заполнять паузы во время отдыха после сложных комбинаций на лошади, хотя давно был солистом и от не слишком-то почетных обязанностей коверного старался освобождаться.
По утрам он нетерпеливо ждал ее появления в цирке, пристально наблюдал на репетициях; легкая и быстрая, в старой голубой кофточке, не заправленной в трико, она все делала сноровисто и мастерски. Уж он-то повидал отменных наездниц и потому знал, какая великолепная выучка была у этой простенькой Манечки...
Его привлекали прямодушие и неброская красота Марии: губастенькая, с алым румянцем на пухлых щечках, она была похожа на девочку. И слушала тоже как-то по-детски доверчиво, а когда он острил, заливалась шаловливым смехом. Однако у нее и самой язычок был что бритва: в любой миг с него могла сорваться язвительная реплика, и тогда в глазах, еще более темных, чем у него, появлялся задорный блеск. Поражали частые перемены в ее настроении: игривая хохотунья, она внезапно становилась задумчивой и тихой, только что была девчонкой, и вот уже — взрослая женщина...
Все его мысли теперь были о ней; что бы ни делал, куда бы ни шел, перед ним неотступно возникала она — прямо наваждение какое-то!
Они много бродили по городу, разговаривая обо всем на свете — ему была интересна жизнь Марии. Детство ее прошло в поселке Фабричном Кузнецкого уезда, где много позднее Виталию случится провести две счастливые недели. Мать умерла, когда девочке было всего годика два; на руках отца, Якова Ксенофонтовича Малышева, оставалось трое. «Папа был чем-то вроде конного коммивояжера, якшался с цирковыми артистами, ездил по ярмаркам...» Когда девочке исполнилось лет двенадцать, отец отдал ее в учение к знакомому содержателю цирка Альберту Суру. Ей нравилось там. Сам хозяин и его жена, француженка Роза Маргарита Оклер — она была шансонеткой и пела на манеже под оркестр игривые песенки,— относились к ученикам по-хорошему, зря не обижали, ну правда, с раннего утра и допоздна как заведенная: и на кухне помоги, и на базар с хозяйкой, и тренировки. Сур, большой знаток лошадей, учил наездничеству, учил танцевать и мимировать, а комик Затрутин — акробатике; только отзанимались — марш в костюмерную, иголку в руки и за шитье. Месяцев через восемь юную наездницу стали выпускать на утренниках: вольтижировала на низкорослом Петушке. Спустя год с небольшим уже ездила и гротеск и джигитовку. Однажды в Пензе хозяин услыхал, как Мария играла на гармонике (научилась еще у себя в Фабричном), и сказал: «Это надо показать на публикум». Ей сшили бархатный казакин без рукавов, голубую атласную рубаху и кучерскую шапку с павлиньим пером. В афишу поместили: «Девица Мария, уроженка города Пензы, исполнит «камаринскую», стоя на скачущей лошади». Тут-то и сманил ее медовыми посулами в свой цирк Вялынин, хитрющая каналья, он же и перекрестил Марию в мисс Эллу.
В то утро Машенька появилась на цирковом дворе веселая, невозможно красивая, с большим кульком вишен; она угощала каждого встречного. Голова ее была повязана бархатной темно-зеленой лентой, из-под которой у виска свешивались две вишенки. Протягивая кулек Виталию, наездница объявила, что сегодня уезжает в Кострому.
— Эмма Яковлевна сказала, что и вы должны поехать туда,— добавила она.
— Только в конце месяца.
— Как жаль... ну, в том смысле, что репризы подавать так весело никто не сумеет.
Лазаренко едва дождался новой встречи в Костроме, а через десять дней стало известно, что их обоих посылают с частью труппы в Нижний. Свои вещи они отправили на пароход, а сами, налегке, оба во всем светлом, стояли веселым солнечным полднем на высоком волжском берегу и, дурачась и беспричинно смеясь, ничего не замечали, кроме друг друга...
Двое суток провели они вместе, то бродя по палубам, то часами стоя на носу парохода, поеживаясь от ночного ветра, то на корме, следя за убегающими волнами, то наблюдая работу черных маховиков в теплом, пропитанном запахами мазута и масел машинном отделении.
А в Нижнем-Новгороде произошло непредвиденное, ставшее для них серьезным испытанием.
После того как Лазаренко расстался с Владеком Янушевским, тот укатил в Туркестан и без малого два года кочевал на верблюдах по кишлакам, выступая в качестве палвана, то есть силача. Там ему и пришла в головн счастливая мысль создать большой групповой номер с верблюдами, в подготовке которого первой помощницей и партнершей ему стала жена, в недалеком прошлом наездница. Номер получился оригинальным, и Никитин пригласил труппу Кадыр-Гуляма, как теперь именовался Владек, в нижегородский цирк.
В каждом новом городе Наденька Янушевская, женщина веселая и кокетливая, завзятая модница, привыкшая к достатку (ее отец — содержатель цирка Коромыслов), первым делом отправлялась по магазинам; часами могла прикладывать перед зеркалом к своему лицу с крупными, броскими чертами газовые шарфы, ленты, кружева, примерять драгоценности. Нагруженная покупками, она только что воротилась домой. Едва успела вытащить из широкополой шляпы длинные, как спицы, булавки, как в дверь постучали и на шею ей шумно бросилась Маня Малышева.
Когда подружки вдосталь нарадовались, Надя проворковала, игриво щуря свои большие серые глаза:
— Слышно, ты сговоренная, правда? — и сокрушенно покачала головой: бедная, наивная девочка, такой неудачный выбор. Желая оградить товарку от гибельного шага, она искренно и страстно втолковывала: да ведь это же отпетая голова, повеса, скандалист, ни на грош самостоятельности, разве таким должен быть муж! Куда ни приедет — одни неприятности. В цирке у отца что отмочил! Напоил Матильду, старуху костюмершу, забрал у нее ключи, обрядился в офицерский мундир, а дружков одел солдатами и ходит по вокзалу, распоряжается, буфетчику велел накормить бесплатно детишек всех беженцев, это ж надо! Потом отцу пришлось объясняться с полицмейстером. Тараща свои красивые серые глаза, Нэдин, как звали ее подруги, шепотом предостерегла:
— Он и политически того... неблагонадежный, папа говорил: «У него на роже написано, что из бунтовщиков...» Наверно, специально послали в рабочий край баламутить народ...
По Наденькиному лицу пробежала тучка:
— Ой, Манечка, шерочка, да ты с ним и часу светлого не увидишь... душу высосет. Ты — барышня приметная, славненькая, да тебя и благородный возьмет. Еще такую партию сделаешь, все от зависти лопнут. А этот что? Некрасивый, фу!— курносый, никакой солидности, ему бы только гоношить и проказить. Нет, Маня, нет, золотце мое, не пара он тебе! Пошли на телеграф, отобьем депешу!— скомандовала она, энергично втыкая булавки обратно в шляпу и одновременно развивая план спасения: там, у папы, в Самарканде, этому безобразнику не видать тебя как своих ушей...
В ту же ночь Мария Малышева уехала тайком из Нижнего.
Директор самаркандского цирка Коромыслов, предупрежденный дочерью, радушно принял беглянку наездницу и распорядился на следующий же день поставить в программу.
Вечер дебюта выдался изнуряюще душным. Дневной зной, казалось, вовсе не убавился, и, как назло, хозяин велел работать не гротеск, а джигитовку. Своего костюма у приезжей не было, ей подобрали белую черкеску с чужого плеча. Представление шло при распахнутых дверях, спасаться от жары можно было, лишь встав на сквозняке. Прорепетировать удалось всего один раз, лошадь попалась с норовом, к джигитовке, видать, непривычная. Мария нервничала, чувствовала себя неуютно, все было как-то не по ней, и неудобный костюм и ненадежная лошадь. На душе — смутная тревога. Еще до выезда на манеж горло у нее пересохло, черкеска взмокла.