Надо быть терпеливым. Без этого ни в гимнасты, ни в наездники не выйти. Его ждет еще много такого, на что не хватит никаких слез... В ее словах Виталий улавливал шутливую интонацию, какую часто слышал и у отца. Напоследок пообещала свою помощь:
— Когда что-то не получается, когда что-то не так, приходи, не стесняйся. Вдвоем что-нибудь да придумаем. Ведь придумаем, верно?..
В юности, пожалуй, у каждого из нас случались трудные минуты, из которых вызволяла добрая фея. Такой феей-покровительницей "гуттаперчевого мальчика" и стала наездница Каролина. Рано оторванный от дома, Виталий потянулся к ней, заменившей ему, по сути, мать, и готов был сделать для нее все. Мягкая, внимательная, справедливая, Каролина помогала, впрочем, не только Виталию, но и другим ученикам. Замечания делала не обидно. Утешит, подбодрит, вселит уверенность. Доброе, проникновенное слово этой женщины могло сделать то, чего не удавалось добиться ни побоями, ни руганью, ни угрозами.
Не будет преувеличением сказать, что именно она заложила основы нравственного воспитания у подростка Лазаренко.
Лука Иванович привязался к ученику из Александровска-Грушевского позднее, когда обнаружил у него редкостные способности, что для человека, преданного манежу, оказалось решающим.
Свои занятия с учениками Лукашенко неизменно начинал с "разогрева", то есть с разминки мышц, знакомой любому спортсмену. Потом бег: по сто кругов рядом с барьером, ограждающим арену. После этого на манеж выводили Буланку, ветерана гомельской пожарной части, приспособленную к концу своих дней увеселять публику.
Бывшего борца с огнем научили разыгрывать забавную сценку из старинного репертуара конного цирка. Однако наилучшее дело нашлось Буланке при обучении будущих артистов вольтижировке, молодеческой езде, позаимствованной некогда цирком из народных празднеств, на которых устраивались состязания на лошадях. Именно здесь старый пожарный одёр оказался незаменимым. Недостающая резвость выбивалась из коняги и учеников обжигающим кончиком шамберьера, длинного бича с гибкой рукоятью.
Учили детей стоять на руках, на голове и гнуться. Непременным номером каждого ученика был "каучук", демонстрация гибкости тела,— с него чаще всего и начинали они свою цирковую карьеру. "Люди без костей" нравились публике, бытовало даже нелепое мнение, будто для придания этой самой гибкости маленьких детей парят в молоке.
Виталию тоже развивали "боген", то есть крутой прогиб корпуса назад. Упражнения эти причиняли ужасную боль. Строгий учитель, бывало, силком сгибал мальчишечью спину да еще ойкать не велел: "Нечего лазаря петь, господин Лазаренко! "Больно", "больно", знамо дело, больно. За так не вскочит и чиряк...".
Лука Иванович был человеком во многом удивительным, несуетным и немногословным, однако с любопытными суждениями, неудачник, обозленный жизнью. Осенью на любом ветру, зимой в любую стужу он ходил с обнаженной грудью, мускулистой и твердой, как панцирь. И лицо у него тоже было мускулистым, слегка вытянутым, пропаханным глубокими бороздами у крыльев носа и в надбровье, что придавало ему несколько надменный вид. От уха, вдоль щеки и шеи у Луки Ивановича шел широкий красный шрам — след от несчастного случая.
Лазаренко чувствовал, что учитель относится к ним, мальчишкам, хотя и со всею строгостью, но беззлобно, с желанием научить тому, что хорошо знает сам. Конечно, мог и влепить затрещину и вышутить, да еще как! Но никогда не старался унизить.
Исподволь, быть может, даже и не ставя перед собой такой цели, Лукашенко прививал ученикам уважение к профессии, и не столько словами, сколько собственной беззаветной любовью к цирку. Неустанно показывал им красоту этого искусства, говорил образно и впечатляюще: "Я, маленький, когда в первый раз в жизни увидал цирк — это был цирк братьев Годфруа,— так поразился, что и сказать невозможно, будто царство небесное увидал. Думал: цирковые — это... это какой-то особый народ, из каких-то там неведомых стран".
Он терпеливо внушал своим подопечным мысль об огромной ответственности артиста перед публикой: "Она ведь приходит в цирк, как на праздник, приходит за радостью, как вот мы с вами в божий храм идем на светлое рождество за благодатью для просветления души... Публику, щенки, почитать надобно... Вот как дядя Гриша, как дядя Андрей. Ты видал,— строго посмотрел Лукашенко на Виталия,— чтобы когда-нибудь кто из них вышел на манеж не брит, не опрятен, не наглажен? — Виталий тут же представил себе жгуче-черные, красиво набриолиненные волосы Луки Ивановича.— Не видал. И не увидишь..."
Безусловно, Лазаренко повезло, что первый наставник его оказался не только хорошим артистом, мастером своего дела, но и незаурядной личностью. Прославленный клоун всегда вспоминал о первом учителе с душевной теплотой и благодарностью.
Акробатические прыжки — краеугольный камень старого цирка. Артисты, как правило, были универсальны, исполняли по нескольку номеров различного жанра. Лукашенко не уставая повторял ученикам: "Кто силен в сальтах, тот горазд на любую цирковую работу..." "Что такое сальто? — спрашивал он.— Сальто — это значит с такой силой подбросить свое тело кверху, чтобы оно перевернулось в воздухе и чтобы ты пришел не сюда,— Лука Иванович похлопал хихикнувшего Иванова по вихрастой макушке,— а на ноги. Ясно?"
Увидав однажды, как Виталий повторил его собственный трюк "на разминку"— многократные перескоки через стул вперед и назад, трюк, считавшийся не из простых,— Лука Иванович немало удивился этой редкостной "прыгучести". Его охватило сильное душевное волнение, близкое тому, какое изведывает счастливец золотоискатель, нашедший самородок. Заниматься с будущим прыгуном Лукашенко стал самозабвенно, с азартом, нередко игнорируя других учеников, разжигая у юнца честолюбие, злясь, когда не выходило, и радуясь удачам.
Мастер привязался к воспитаннику, словно к сыну. "Запомни,— говорил он, разъясняя секреты прыжков,— тут у тебя могучая пружина". Взяв ученика за ногу, Лукашенко слегка ударял по носку. "А тут,— сжимал он пальцами под коленом,— другая пружина, колоссальнейшей силы. Вот они-то и подбрасывают тебя вверх, а когда приходишь на землю, смягчают удар... Вот и прикинь, с каким же усилием должен взметнуться. А крутить сальто где надо? — Акробат поднял руку над головой ученика.— Вот где! А ты манеж волосами подметаешь. А ну, сызнова..."
День ото дня Виталий постигал тонкости прыжковой акробатики, ставшей для него главным предметом. Ему был далеко не безразличен собственный успех, а к успеху товарищей относился ревниво. Страстно захваченный "сальтами", он нередко тренировался по ночам, тренировался со свирепой одержимостью.
В ближайший понедельник Лукашенко повел его к сапожнику и заказал легкие ботинки на прочной лосевой подошве, удобные, а главное, первые, сшитые по ноге, а не какие-то там обноски. Виталий гордился этими ботинками и берег их; ему казалось, что именно в них у него стали хорошо получаться флик-фляки на месте, арабские колеса, заднее сальто, ляг-вскочи. Ляг-вскочи, придуманные, как говорят, русскими скоморохами, у него выходили особенно лихо. Из лежачего положения он одним резким махом ног поднимался во весь рост, словно подброшенный мощными пружинами. И так несколько раз подряд: ляг-вскочи, ляг-вскочи...
А вот переднее сальто, то самое, которое впоследствии станет его коньком, поначалу не удавалось. Не то чтобы вовсе не шло, а не было в этом трудном прыжке завершенной легкости на всех стадиях от взлета до приземления. Переднее сальто по сравнению с задним выполняется реже. Прыгуну в момент вращения тела труднее ориентироваться, ибо точку приземления видит он позднее, чем во время крутки заднего сальто. Виталий вновь и вновь взметывал свое тело вверх и закручивал себя вперед волевым, как его учили, взмахом рук и головы и каждый раз оказывался на карачках.
Однажды учитель вытащил из кармана спички и рассыпал по барьеру весь коробок.
"Повторяй столько раз, сколько тут спичек,— сказал он и разъяснил: — Сделал трюк — положи спичку в коробок, еще раз — еще спичину. И так, пока весь коробок не соберешь... "Через тридцать лет по системе "на весь коробок" Виталий Лазаренко будет обучать прыжкам и своего сына. Тогда же в упрямом поединке с неподдающимся сальто настырный парень доводил себя до полного изнурения. "Передохни",— говорил учитель.