Наступил назначенный день — 20 января 1914 года. За два часа до съемки он хорошо прогрел ноги в горячей воде, надел новые шерстяные носки, вложил в свои белые парусиновые ботинки на тонкой подошве свежие пластины греческой губки. Теперь он был в полной готовности и принялся делать тщательную разминку всех групп мышц по той системе, какую в юности преподал ему Лукашенко,— от простого к сложному. Сегодня Лука Иванович словно бы сам незримо следил за всем.
Но вот по коридору повели гуськом слонов — значит, пора. Лазаренко почувствовал, что уже достиг порога мускульного возбуждения, пульс и дыхание участились, температура тела повысилась, двигательные навыки стали координированными, все функции организма мобилизованы. Ощущая радостную легкость, прыгун пошел в гримировочную сменить рубаху на сухую, а минутой позже туда вбежал его «ординарец» Борька Кудрявцев: «Велят идти!»
На улице перед цирком собралась чуть ли не вся труппа. Справа он увидел широко раздвинутую янтарно-желтую треногу с ящиком кинокамеры, а слева — трех индийских великанов, покрытых попонами; к трамплину шла расстеленная на притоптанном снегу ярко-зеленая дорожка. Кругом толпились зеваки. Распоряжался Николай Никитин.
Следовало поторапливаться: на морозе порвешь мышцы в два счета. Он был взволнован, но страха не испытывал, будучи уверен в себе и морально подготовлен к рискованному трюку. В ответственные минуты его никогда не схватывала «предстартовая лихорадка». Владелец слонов дрессировщик Готье тоже нервно поторапливал: «Господа, господа, животный будет простудиться...»
Хотя все было учтено заранее, Лазаренко тем не менее проверил и точку приземления и особенно тщательно — трамплин. Береженого бог бережет, не получилось бы, как в Ярославле, когда какой-то изверг утыкал гвоздями «подушку».
И вот прыгун направился на исходную позицию. Никитин, стоявший рядом, объявил громким голосом:
— Господа, у нас все готово!— Глаза его возбужденно сверкали.— Ну, с богом, дорогой!
Лазаренко чувствовал, как учащенно бьется в груди сердце, весь он был — напряжение, будто натянутый до отказа лук. Оператор подал сигнал. Виталий перекрестился и выкрикнул:
— Пошел!
Тетива спущена — стрела полетела.
Он бежал что было мочи, пригнувшись, а на шее мотался из стороны в сторону золотой крестик. Разбег и прыжок длятся секунды, в эти мгновения у акробата до предела сконцентрированы и воля, и силы, и мышцы — около шестисот больших и малых «рычагов» работают с максимальной нагрузкой.
Если бы все это происходило не в четырнадцатом году, а позднее, когда была хорошо освоена так называемая замедленная съемка, то на экране можно было бы увидеть и толчок о трамплин, и плавный взлет вверх, и то, как тело прыгуна собралось в комок, как он перевернулся и, проплыв по воздуху, приземлился позади слонов, поддержанный пассировщиком...
Все же пристальные наблюдения за собой на экране помогли прыгуну усовершенствовать свою технику. Он несколько раз смотрел этот эпизод кинохроники, сопровождаемый титрами: «Рекордный прыжок через трех слонов. Единственный в мире исполнитель, донской казак Виталий Лазаренко».
На импровизированном банкете по случаю рекорда Юрий Костанди, подняв бокал, произнес цветистый спич: «Акробат в переводе с греческого означает «поднимающийся вверх». Сегодня мы воочию увидели, как высоко — ив прямом и переносном смысле — поднялся наш друг. Трижды виват виртуозу саль-томортале!»...
Осень и всю зиму следующего года молодые супруги провели в Петрограде: Мария выступала в цирке Чинизелли, а Виталий — у их соперника Маршана в «Модерне». Его гастроли производили фурор. В рецензии на новую программу говорилось: «Большой успех падает на долю замечательного прыгуна казака Лазаренко, оставившего далеко позади себя другую знаменитость — г. Жакомино»*.
Популярность веселого рыжего стремительно росла, его фотографировали, рисовали художники, интервьюировали репортеры, он играл во всех постановках «Модерна», снялся в ряде комических кинолент. Все шло как нельзя лучше. Пышущий здоровьем, бодрый и удачливый, он испытывал душевный подъем, расточал веселье, наслаждался семейной жизнью и радостью отцовства.
Несколько месяцев, проведенных в столице, заметно повлияли на профессиональное и духовное мужание Лазаренко. Сам он этот период называет «богатым», имея в виду обилие знакомств, которые свел здесь со многими литераторами, художниками, актерами, и долгое общение, тесное и сердечное, со своим учителем Дуровым. Анатолий Леонидович подарил ему свой портрет с теплой надписью: «Я изумлен твоей работой. Прыжков стосаженных царю с большой любовью и охотой я эту карточку дарю» *. Это была их последняя встреча: в следующем, 1916 году великий клоун-дрессировщик уйдет из жизни.
Пятого февраля Лазаренко получил письмо на фирменном бланке из Лондона: интернациональное театральное агентство Мартелли и Вельтера предлагало популярному клоуну гастрольную поездку по Англии, Франции, Испании, Италии. Переписка завершилась сборами в дорогу; по совету бывалых друзей он сшил себе великолепную поддевку синего кастора и стал брать уроки английского. Однако встрече его с европейской публикой не суждено было состояться: на берега Невы прикатил зубр циркового дела Рудольфе Труцци, самый оборотистый из директоров,— он пригласил преуспевающего смехача к себе для разговора.
Виталий, утонув в мягком, низком кресле, слушал лощеного барина, который энергично отговаривал его от поездки за границу: по всей Балтике расставлены мины, день и ночь шныряют немецкие подводные лодки, а с воздуха, того и гляди, разбомбят цеппелины. Какой смысл рисковать жизнью?
*«Сцена и арена», 1915, № 10, с. 19.
*ЦГАЛИ, ф. 2087, оп. 1, ед. хр. 210.
Приятели нажужжали ему, что Рудольфе — человек суровый и недоступный, а с ним держался просто и даже ласково. Подкручивая усы, лихо вздернутые кверху, горячо убеждал: кончится война, тогда и гуляй по свету, он — артист молодой, успеет еще объездить весь мир, а пока ему выгоднее ангажироваться здесь в солидное предприятие. Его, Рудольфо Труцци, цирк работает только в крупных городах — Риге, Вильно, Ревеле, Киеве. Господина Лазаренко он хорошо подаст публике, красной строкой в афише, и жалованье положит, какого не получает ни один рыжий.
Два года пробыл Лазаренко у Труцци, в атмосфере образцово поставленного дела. Ему еще не встречался цирк, за кулисами которого столь ревностно следили бы за порядком. Не приведи господь, если хозяин увидит когонибудь за картами или под хмельком — скандал грандиознейший. А уж попался вторично — расчет и никаких разговоров. Человек холодного ума и большой требовательности, Рудольфе Труцци руководил своим заведением с глубочайшим знанием дела, вникая в каждую мелочь — как организатор он стоял куда выше, чем оба его брата.
Первой его помощницей была жена, Мария Францевна; окружающие относились к ней с величайшим почтением. Родом из семьи известных жокеев Дубских, в недалеком прошлом и сама незаурядная наездница. В афишах писали: «Неподражаемая мисс Мариэтта», так это имя за ней и осталось. Теперь она только участвовала в пантомимах. Всякий раз, когда Виталию случалось играть вместе с ней, он шел, как на праздник: партнерши с такой актерской чуткостью ему встречались нечасто. Никогда не видел он Мариэтту раздраженной или приказывающей, а ведь на ее плечах было огромное хозяйство. Благодаря ее доброте и человечности в их цирке по многу лет служили конюхи, кассиры, балерины-наездницы, берейторы, шорники.
И Виталию тут работалось хорошо, директор ценил клоуна, имевшего огромный успех. Лишь одно омрачало их отношения: итальянец неукоснительно требовал, чтобы рыжий только увеселял, только потешал почтенную публику, между тем как Лазаренко все более и более притягивала сатира. К тому времени он уже постиг, что его путь — не фиглярство, а обличение всяческого зла, и стремился говорить с манежа о том, что волновало людей сегодня. На этой почве между ним и Труцци происходили чуть ли не в каждом городе стычки, которые становились все шумнее и ожесточеннее.