Костя Альперов парировал с ухмылкой:
— Популярность наживал.
— Ни боже мой. Кому-кому, а уж Аким Санычу и без того хватало популярности. Ты лучше ответь, кто из артюх* не обязан ему — советом ли, какой другой помощью? Сколько начинающих на ноги поставил. А мало ли русских фамилий знаменитыми сделал? Тех же Заикина с Поддубным взять...
*Жаргонное название артистов.
Костя, поливая из кувшина теплой водой отцу, умывавшемуся после спектакля, сыронизировал: «Еще и себя не забудь ..» Сергей Сергеевич цыкнул на сына и сказал примирительно, что артистам Никитин помогал, это верно. Но существо дела не меняется. Предприниматель предпринимателем и остается. Как молился на прибыль, так и молится.
— Как эксплуатировал артистов, так и эксплуатирует,— в тон родителю ввернул Дмитрий.
«Вон как поют»,— с легким раздражением подумал Виталий, подвигаясь на ящике. Альперов-старший присел рядом; приветливо глядя на гостя, сказал, вытирая шею полотенцем: это, конечно, благородно и по-человечески понятно, так рьяно заступаться за хорошего человека, и к тому же больного, однако, как сказано: «Платон мне друг, но истина дороже». А сегодня, в пору невиданных политических потрясений, как раз и важно освободить свое классовое сознание от всякой посторонней шелухи. Впрочем, он уверен, что скоро Виталий и сам это поймет.
Ужинал с Альбером Фрателлини. Приглашая друга, тот сказал, что это — прощальный вечер. Через день покидают гостеприимную Россию: подписали контракт в Швецию. Лазаренко не без грусти выслушал новость.
В своих записках Виталий рассказывает о большой дружбе с замечательным семейством Фрателлини, где все неплохо говорили по-русски. «Часто я бывал у них в уборной, которая была в полном смысле слова завалена реквизитом. Часами просиживали мы в кафе Филиппова».
Три брата — старший, Поль, средний, Франсуа, и младший, Альбер,— тогда еще не были теми знаменитыми клоунами, премьерами Парижского цирка, любимцами публики, которые соперничали в славе с королем комиков Чарли Чаплином. Все это у них впереди — и огромные гонорары, и яркая огненная реклама на фасадах крупнейших европейских цирков. Сейчас же они были безвестными артистами, которых капризная судьба много лет назад забросила в поисках пропитания в Россию.
Приветливые и общительные, они держались со всеми запанибрата, любили пошутить, не скупились на описания своих забавных приключений. Из своего ремесла Фрателлини секретов не делали и в этом смысле заметно отличались от других клоунов. Много полезного для совершенствования комедийной техники почерпнул Лазаренко от искусных буффонов, мастерски владеющих смехом. Вместе с ними он участвовал в пантомиме «Константинополь».
Никитины рассчитывали постановочным размахом этой водяной феерии окончательно затмить конкурентов на Цветном бульваре и потому на оформление затрат не пожалели, как, впрочем, и на шумную рекламу. По содержанию пантомима была пустейшей, даже глуповатой, однако изобиловала множеством потешных эпизодов Неистощимые на выдумку, Фрателлини внесли немало смешных фортелей. Режиссер Аким Александрович Никитин и его помощники, Готье и Красильников, охотно прислушивались к предложениям итальянцев. Главную роль, принца Ибрагима, играл Николай Никитин, его потешным слугой был Поль Фрателлини, Альбер, Франсуа и Лазаренко изображали придурковатых евнухов. На репетиции, когда очередь доходила до них, Аким Александрович обычно говорил:
— Ну, тут вы, господа хорошие, придумайте что-нибудь повеселее.— Он вынимал из жилетного кармашка часы и, глядя на циферблат, добавлял: — Этак минуты на четыре, от силы — пять.
Сцены с участием евнухов-балбесов, азартно состязавшихся в изобретении фортелей, обрастали от представления к представлению, точно снежный ком, такими потешными деталями, что стали вызывать у публики гомерический хохот.
В особенности тесные отношения завязались у Виталия с Альбером — натурой открытой, впечатлительной, человеком прямо-таки с детской душой. Их сблизила любовь к юмору. Балагур, весельчак и к тому же отменный рыжий, Альбер был на четыре года младше; не без гордости говорил, что Россию считает своей родиной — ведь на свет появился тут, в Москве.
Под конец ужина Виталий заговорил о своем учителе Анатолии Дурове. Альбер зацокал языком: «О-о-о, великолепно, неподражаемо! Это ведь и наш учитель тоже!» Альбер сказал, что они впитывали каждый жест, каждый трюк, переваривали шутки Дурова в себе, а потом подавали их на свой лад
Утром Лазаренко направился в кафе Яни. До поезда оставалось целых пять часов, и лучшего места, чтобы провести это время, не найти. Перед ним почтительно склонился вышколенный швейцар-бородач, держа на согнутой руке форменную фуражку:
— Господин Лазаренко, соблаговолите на минутку подойти к хозяйке.
Любезная владелица заведения перестала вращать ручку большой кофейной мельницы и проворковала из-за стойки:
— Недели две назад пришла открытка от господина Гамсахурдия. Просил передать, что на ваше имя на почтамте важное письмо.
Читал письмо уже в поезде, по пути в Царицын. Гамсахурдия сообщал, что у них с Кудрявцевым теперь свое крупное дело — пока Самара и Одесса, но будет целая сеть городов. Предлагал контракт на условиях чуть ли не вдвое лучших, чем у Никитина.
Нет уж, не станет он менять директоров, как цыган — лошадей...
Свой нарядный царицынский цирк Никитин поставил весьма расчетливо, рядом с Астраханским мостом, соединяющим две части города, центральную и заречную, где селились по преимуществу татары, большие почитатели циркового зрелища и в особенности лошадей.
Мария с мальцом уже заждались его, но приехавшему не дали даже поцацкаться с сынком — потащили в манеж. Требовательный и педантичный француз Готье репетировал с труппой и днем и вечером, а в последние три дня — еще и по ночам. На пантомиму «Герой старого режима — Григорий Распутин» делалась высокая ставка.
Хотя премьеру расхвалили в местной газете в восторженных тонах, творческой радости Лазаренко не испытывал. После напряженных дней наступило некоторое затишье, и Виталий все свободное время отдавал сыну.
В самом начале мая город всполошила тревожная весть: Временное правительство, не считаясь с волей Совета рабочих и солдатских депутатов, отправило ноту всем союзным державам, в которой провозгласило войну до победного конца. Трудовую Россию охватил гнев. Забурлил и Царицын.
Лазаренко стоял у конюшенных ворот и наблюдал, как рабочие соседней паровой мельницы и маслобойного завода выстраивались в колонны с красными флагами, на одном из которых было крупно написано: «Долой Временное правительство!» Изумляясь решительности манифестантов, он сказал стоящему рядом Алексу Цхомелидзе:
— Надо бы и у нас провести собрание протеста.
— Э-э-э! — отмахнулся тот.— Разве с этим народом сваришь кашу? Вот если бы здесь был Багри Кук или Серж-Александров, тогда другое дело...
Колонна энергичным шагом двинулась по набережной в сторону Астраханского моста. В задних рядах парни с красными нарукавными повязками, дружески улыбаясь, стали приглашать популярных артистов — айда с нами! Вместе с этими веселыми рабочими Лазаренко и Цхомелидзе поднялись в гору и по трамвайным путям промаршировали к центру города, где уже вовсю гремел военный оркестр, а вскоре начался митинг, ставший для обоих артистов еще одним уроком политической грамоты.
Из Царицына Лазаренко вместе с труппой перебрался в Саратов, где играли при аншлагах ту же художественно примитивную пантомиму. Радость встречи с городом, в котором во время прежних гастролей он снискал устойчивую репутацию злободневного клоуна, любимца публики, омрачалась подавленностью, царящей за кулисами. У всех еще были на памяти похороны глубоко почитаемого основателя русского цирка.
Петр Александрович Никитин, стоявший во главе саратовского цирка, высоко ценил актерский талант Лазаренко и в былые времена охотно водил компанию с ним, несмотря на большую разницу лет, ныне же был в трауре, сумрачный, замкнутый, в цирке почти не показывался. Утром ему подавали к подъезду двухместный плетеный тарантас, рядом садился, вспрыгнув, его любимый дог, и на целый день они укатывали подальше ото всех, на Соколову гору.