«Москва резко изменила свое лицо. Здесь наши киносъемки казались далеким сном, неправдоподобной пасторалью. Столица жила интересами фронтов, повсюду остро ощущалось дыхание гражданской войны,— рассказывает в своих записках Лазаренко. — Я почувствовал внутреннюю необходимость в меру моих сил участвовать в этих событиях и стал организовывать группу для поездки на фронт».
Встреча с военным зрителем для него — дело привычное. Не раз приходилось выступать и в казармах, и на армейских плацах, и в госпитальных палатах, и на тесных сценах призывных пунктов.
.. .Курский вокзал до предела забит людьми, так что не протолкаться: фронтовики, беженцы, раненые, рабочие продовольственных отрядов, мешочники; спертый воздух и несмолкаемый гул голосов под высокими сводами. Продираясь сквозь толпу, он услышал где-то впереди звуки рояля и женское пение. Когда протиснулся ближе, певицу на маленькой эстраде уже сменил оратор. Горячо и взволнованно говорил он о тяжелейшем положении страны, о том, что судьба республики решается нынче на полях сражений, и страстно призывал отдать все силы на борьбу с врагами Родины.
Виталий выбрался на железнодорожные пути, с большим трудом отыскал в кромешной тьме теплушку, прицепленную к санитарному поезду, предъявил мандат, подписанный наркомом Луначарским, и получил разрешение: «Вселяйтесь!»
Первая забота — получше устроить сына: оставить его было не с кем, пришлось брать с собой. За полночь поезд тронулся. Группа направлялась на Южный фронт, в Девятую армию. Военная обстановка на этом участке была напряженной: белый генерал Краснов, один из неистовых главарей контрреволюции, вел яростное наступление в районе Балашов — Новохоперск.
«В Орле нас принял в своем штабном поезде командующий войсками В. Антонов-Овсеенко,— вспоминает Мария Яковлевна Малышева-Лазаренко.— Он тепло беседовал с нами, поблагодарил за приезд и заверил, что нам будет оказана всяческая помощь». По распоряжению главковерха актеров зачислили на красноармейское довольствие и выделили в их распоряжение грузовую машину, что было расценено ими как проявление истинной заботы, ибо машин в те времена было — раз-два и обчелся.
По разбитым осенней распутицей и войной дорогам возглавляемая Виталием Лазаренко группа переезжала из части в часть. Концерты давали прямо под открытым небом. Душой программы был сам веселый клоун. Он разыгрывал забавные сценки, сыпал сатирическими остротами, находчиво импровизировал, не скупился на соленые шутки по адресу врага. В номере «Паноптикум», например, по ходу которого демонстрировались различные предметы, якобы извлеченные из музея редкостей, сатирик, лукаво сощурясь, говорил: «А теперь увидите то, что осталось от потрепанного красноармейцами «женского батальона» — и с насмешливой улыбкой извлекал из ящика двумя пальцами бюстгальтер. Кроме того, плясал на ходулях, прыгал через походные кухни и армейские тачанки.
Бесценной наградой исполнителям за путевые невзгоды был восторженный прием зрителей. Как горячо аплодировали веселым частушкам, которые пела под баян Мария Малышева! Какими раскатами хохота встречали комические фортели эксцентрика-мима Сесиля Пишеля! Виталий хорошо знал: фронтовики умеют смеяться, как никто, но чтобы вот так самозабвенно слушали мелодии русских песен здесь, где привыкли к грохоту орудий и свисту пуль,— это казалось невероятным. Ну, правда, балалаечник Трояновский — музыкант, каких поискать, виртуоз, игрой которого заслушивался сам Лев Толстой. В его руках трехструнная звучала проникновенно и трогательно, а то задорно, так что ноги сами рвались в пляс. И на обветренных лицах бойцов появлялось выражение счастливого удовлетворения...
Кончалось представление, и красноармейцы, исполненные благодарности, обступали артистов и рассказывали о последних боях, о своей жизни, о своем доме и своих товарищах. Лазаренко слушал этих простодушных людей с живейшей заинтересованностью, впитывая услышанное, постигая характер и думы народа, взявшегося за оружие, чтобы отстоять дело революции.
Фронтовая жизнь полна превратностей. Поездка актерской бригады была не только трудной, но и опасной. Однажды чуть было не угодили в лапы врагу: шофер сбился с дороги и заехал в пустынную местность — ни людей, ни жилья. После пререканий решили двигаться назад по своим следам. Не успели проехать и версты, как вдруг на взгорье четко возникли фигуры конных.
— Стой! Казаки!—тревожно забарабанил по кабине Виталий.— Видите — с пиками!—Наделенный мгновенной реакцией, он просунулся к шоферу:— Поворачивай! Жми вовсю!
Старая машина, уходя от погони, напрягалась из последних сил. Седоков отчаянно вскидывало. В кабине громко плакал на руках у матери сын. Во время бешеной гонки Виталий перелез на подножку и, цепко держась за борт и дверцу, утешал мальчишку, подбадривал шофера. Тревожно оглядывался назад: всадники с пиками наперевес, нещадно стегая коней, стремились нагнать грузовик. Лазаренко вспоминал в записках, что в этот момент у него «мелькнула мысль: а вдруг испортится мотор? Тогда — плен... А с пленными казаки жестоки». Наконец преследователи отстали. Виталий облегченно вздохнул: ура — спасены!
В другой раз группу арестовали свои, приняв за буржуев, бегущих от революции. «В какие только передряги не случалось попадать,— дополняет воспоминания мужа Мария Малышева. — Не забуду, как, направляясь в часть, заплутались. Пришлось бродить по лесам с ребенком на руках, несколько дней без еды, пока не вышли к деревне, занятой красными».
От природы не робкого десятка, Лазаренко и в боевых условиях показал себя человеком храбрым. Настойчиво добивался от командования, чтобы их посылали поближе к позициям. Смерть отступала перед неунывающим руководителем фронтовой бригады, человеком бывалым и жизнестойким. Он держался молодцом, не пасовал, встречая трудности, и, неистощимый на шутки, постоянно поднимал дух своих спутников.
Еще лежа в больнице, Лазаренко стал замечать за собой странную, прежде незнакомую вещь: он мог верно, минута в минуту, определить время без часов, будто внутри у него беспрерывно тикал какой-то чувствительный механизм. Удивление его, однако, вскоре прошло, он привык и стал повседневно пользоваться своими столь удобными биологическими часами.
Впрочем, в творческой биографии артиста поражает не столько это феноменальное физиологическое свойство, сколько чувство времени в широком, социальном смысле слова, которое помогло ему безошибочно выбрать новую дорогу в искусстве клоунады и оперативно откликаться на текущий момент. Это была одна из сильнейших сторон дарования Лазаренко, благодаря которой он стал первой величиной советского цирка.
Необыкновенно чуткий к новым веяниям, он пристально всматривался в жизнь цепким глазом художника, пропускал все происходящее через свое сердце и ум. Прогарцевал, например, по Тверской конный отряд красноармейцев в новой форме с остроконечными шлемами и красной звездой над козырьком, так называемые богатырки,— и сразу же ищущая мысль заработала: как ярче рассказать с арены о первых победах молодой, недавно созданной Красной Армии. Увидел изображение только что принятой эмблемы Советской власти, скрещенные серп и молот,— и уже загорелся мыслью: хорошо бы восславить символ нашей власти в умной репризе. Прикидывал: молот кует счастье народу... Серп режет под корень старый мир... Для наглядности вырезал в качестве модели по отдельности серп и молот и, складывая их и так и этак, смотрел, какие возможности открываются для разговора с публикой.
В этой крепкой связи его творчества с жизнью и был заложен секрет огромной популярности Виталия Лазаренко. Он был убежден, что материал для размышлений над новым репертуаром способна давать прежде всего жизнь. Не зная, чем живет, чем дышит улица, внушал клоун позднее начинающим артистам, вряд ли сможешь быть интересным зрителю и волновать сердца. Ходи по улицам с широко открытыми глазами: садишься в поезд — наблюдай, зашел в столовую пообедать — наблюдай, заскочил на рынок — наблюдай во все глаза. Чувствуй себя в жизни, как охотник в лесу, и всегда будешь возвращаться домой с полным ягдташем смешных трофеев.