Второй государственный цирк на Садово-Триумфальной улице стал называться Показательным. Он напряженно готовился к открытию сезона 1920 года. Виталию Лазаренко поручено вместе с балетмейстером Касьяном Голейзовским режиссировать второе и третье отделение программы. Теперь клоун обеспокоен не только подготовкой своих номеров, но и успехом всего представления. С огромным увлечением, испытывая радость творчества, он отдавался бесчисленным заботам: встречался с поэтом Вадимом Шершеневичем, снискавшим в те годы большую популярность, и обсуждал текст для стихотворных «мостиков» от номера к номеру, спорил с художником и бутафором, мастерил аппаратуру, учил монологи — весь день без остатка принадлежал цирку. А кроме того, упорно восполнял свое образование — занимался дома с нанятым учителем. Вчерашний беспечный весельчак, отъявленный озорник и сорвиголова вступил ныне в пору гражданской зрелости.
Исполненный уверенности, что вносит свою лепту в социалистическое строительство, Лазаренко все делал самозабвенно, с жадной торопливостью, увлекая работающих рядом страстной убежденностью и кипучей энергией. Откуда только бралась сила для творческого горения на таком накале? Уж и не помнит, когда был сыт. И это при огромной физической нагрузке. Во время тренировок после двух-трех прыжков опускался в изнеможении на барьер, тяжело дыша, с холодной испариной на лбу и долго не мог прийти в себя. Теперь бы Василий Каменский не написал: «рекордствуй в воздухе, лихач...». До рекордов ли, когда от простого сальто не отдышаться.
А тут еще руки покрылись язвами... Старый доктор сказал: «Обычная вещь — недостаток в организме витаминов».
— Пейте хоть отвар из хвои, — участливо посоветовала Эсфирь Шуб,— говорят, очень помогает. Я привезла много, ездила в Сосновый бор, вечером принесу...
Жаркая работа по подготовке программы сблизила клоуна с балетмейстером Касьяном Голейзовским. Когда встречались на заседаниях Секции цирка, тот обычно молчал и казался безучастным, здесь же, на манеже, поражал неутомимой деятельностью и профессиональной хваткой. Голейзовский замыслил показать на цирковой арене оригинальный балет-пантомиму «Арлекинада» силами руководимой им студии. (К постановке он привлек также и артистов Большого театра.)
С первых же репетиций Лазаренко почувствовал интерес и расположение к этому скромному и обаятельному человеку. За удивительную пластичность на тренировочной площадке и быстрые, по-звериному мягкие движения он ласково называл про себя Голейзовского «баргузинским собольком».
Касьян Ярославич тоже испытывал чувство симпатии к своему соратнику, восхищался его разносторонним мастерством. Однажды во время репетиции он кивнул в сторону Виталия и сказал старику Альперову:
— О-о-о, у этого парня — его гран шанжман* еще впереди...
Голейзовский, и сам обладавший живым воображением, высоко ценил кипящую, как гейзер, изобретательность клоуна и все допытывался: откуда эта удивительная способность?
— Быть может, от матери,— ответил Виталий, пожимая плечами,— она была большая фантазерка и мечтательница...
Репетировал Голейзовский до изнеможения, выматывал не только артистов, но и самого себя. Лазаренко не упускал случая понаблюдать его вдохновенную работу с балеринами и танцовщиками, которых тот увлекал и захватывал не только своим энтузиазмом, но и удивительной музыкальностью и виртуозными
*Большой прыжок.
«показами». Особенное же удовольствие доставляло клоуну глядеть, как Голейзовский сочиняет для действующих лиц «Арлекинады» комические пассажи.
С балетмейстерами Виталию приходилось работать и у Никитиных и у обоих Труцци. Голейзовский был другой закваски. Он весь дышал новизной. Чурался штампов, искусно сплетал замысловато-причудливые узоры балетных партий.
Но вот анонсы возвестили: «Любимец Москвы, скоморох цирка Виталий Лазаренко в новой программе». Являясь главным действующим лицом, он был занят во всех трех отделениях — нагрузка огромнейшая.
Постановочный коллектив, как сказали бы сегодня, в лице поэта, балетмейстера, художника и клоуна-режиссера в поисках новых зрелищных форм отважился на смелый по тем временам опыт: объединить все представление своеобразным конферансом, который и надлежало вести скомороху.
Свою роль артист строил по-цирковому. За долгие годы работы на арене у Лазаренко сложилось убеждение, которое он не раз высказывал: клоун должен подавать текст иначе, нежели эстрадный фельетонист или чтец-декламатор. Свою речь он оснащает выразительными средствами цирка: ходулями, прыжками и тому подобным.
В новой программе Лазаренко читал стихотворные «связки», стоя на бегущей по кругу лошади, или во время жонглирования, или проделывая трюки эквилибристики. Вот как он сам описывает это: «Сперва я взбирался на высокую металлическую ферму — Эйфелеву башню — и читал пролог, после которого съезжал по наклонному тросу, вися на «зубнике». Когда кончался первый номер, я появлялся уже вверху, на трапеции. На меня наводили луч прожектора; я делал несколько гимнастических упражнений, затем вставал на гриф и громко читал: «И вот сегодня сердце радо биться, когда цирк открывает дверь свою, и я, как полагается по традиции, на трапеции работаю и стою...» Последнее мое появление было под куполом. Я работал корд-де-парель*. Было опасно, потому что цирк не имел сетки».
Премьеру смотрел Луначарский. На следующий день Рукавишникову, Дарле, Голейзовского, Кузнецова и Лазаренко пригласили для беседы в Наркомпрос. Луначарскому понравился первый опыт, он призывал смелее экспериментировать, упорно искать новое и беречь удачные находки.
Зимой Виталия Лазаренко снова постиг несчастный случай: во время представления лопнул трос, по которому он съезжал,
*Гимнастический снаряд — вертикально натянутый канат.
вися в зубнике. И опять больничная палата. К счастью, на этот раз ненадолго.
«Мне дали отдохнуть несколько дней,— рассказывает Лазаренко,— и я снова приступил к работе. Вместе с Касьяном Голейзовским мы начали создавать вторую программу. Для нее с авторами Адуевым и Арго я разрабатывал новую клоунаду — «Эволюция митингов». О том, как менялись речи ораторов и их поведение от Февральской революции и по сию пору. Антре удалось...».
Так было положено начало долголетней плодотворной работе клоуна с этими даровитыми литераторами. Работе и дружбе.
Новый репертуар. Мысли о нем не оставляли Лазаренко ни на минуту. Не признавая распространенное в цирке и на эстраде обыкновение — приобретать у авторов текст на основании единственного критерия, «смешно или не смешно», он считал, что каждый номер должен отвечать индивидуальности артиста, создаваться с расчетом на конкретного исполнителя. По его убеждению, литератор должен чувствовать актера, быть с ним как бы одним целым, словно смычок и скрипка. Поэтому прежде всего обращался к своим знакомым — к Демьяну Бедному, Маяковскому, Илье Оренбургу, к Вадиму Шершеневичу, к приятелю Каменскому. Но лепта их была все же незначительной: одни отговаривались занятостью, другие — незнанием специфики цирка. А темы быстро старели, репризы теряли остроту, злободневность, словом, приходилось постоянно обновлять репертуар. Надо было искать писателя, с которым можно было бы сотрудничать не от случая к случаю, а постоянно.
Куплеты, песенки и входившие в моду стихотворные фельетоны, написанные Адуевым и Арго, нравились Лазаренко свежестью приемов, остротой и складом. Импонировала неизменная шутливость поэтов. Казалось, что они беспрестанно перебрасывались смешными словесными выкрутасами, точно азартные теннисисты — мячом. Неразлучные друзья имели репутацию самых остроумных москвичей.
Приглядываясь к молодым людям, Лазаренко чувствовал, что они втроем могли бы составить плодотворное содружество. Но захотят ли избалованные успехом, заваленные, как говорили, заказами авторы сочинять и для него? Наделенный огромной притягательностью, легко располагающий к себе, артист не преминул сблизиться с преуспевающими литераторами.
Стихотворное вступление и четверостишие для прыжков получилось у них сразу же. Удачно вышел и раешный монолог. А клоунада? С самоуверенностью молодости они принялись за антре о самогонщиках по теме, предложенной Лазаренко. Однако первая проба огорчила.