Виталий Лазаренко

— Поймите,— внушал клоун авторам,— ваши остроты литературны. Для книги это хорошо. В крайнем случае — для эстрады. Но не для манежа! Манеж требует совсем другого: сжатой и яркой фразы, острой мысли, выраженной коротко — два-три ударных слова, и все!

Ему хотелось, чтобы новые друзья постигли специфику циркового юмора. Упорно зазывал их на представления, не жалея времени, терпеливо пересказывал старинные репризы, дотошно объяснял, как они строятся, разыгрывал перед ними сценки, казавшиеся наиболее удачными, препарировал антре.

— Мои клоунады — это, по сути, отклик на требование времени,— говорил он.— Где что ни случится — я мимо не пройду. Я должен откликаться на все, что интересует массы, всегда быть вместе с ними.

Так понимал свою задачу народный шут, по свидетельству А. Арго, одного из непосредственных участников этих бесед. Артист «был полон мыслей, идей, предложений и искал им выхода, искал специфической цирковой формы их выражения,— вспоминает Арго.— Он обращался к литератору, как к акушерке:

— Помоги извлечь ребенка! Дай форму, дай выражение тому, что бродит в моем сознании, о чем я мечтаю говорить моему зрителю»*. Встречи клоуна с даровитыми юмористами длились нередко пять-шесть, а то и восемь часов, и не всегда проходили идиллически мирно. Случались, и не раз, жаркие споры. Не обошлось и без горьких размолвок. С непривычки друзья просто не выдерживали такого натиска: «У этого человека не кровь в жилах, а крутой кипяток. Его распирает, как паровой котел...»

Но отказаться от содружества Лазаренко уже не мог. Это были его авторы, и поэтому он изыскивал любой способ мириться и снова терпеливо и дотошно разъяснял премудрости клоунского дела. И достиг главного — заинтересовал. «Писать для такого исполнителя... было занятием нелегким и в то же время увлекательным»,— признавался Арго*.

Творческое содружество литераторов и клоуна крепло. За два года, 1919-й и 1920-й, было создано большое количество стихотворных монологов, раешников, агитскетчей — откликов на злобу дня, — заставок для прыжков. В дальнейшем Николай Адуев сотрудничал с Лазаренко один. И этот необычайно плодотворный

*См.: Арго М. Жизнь на арене. — «Сов. цирк», 1957, № 2.

*Там же.

Период ознаменуется целым рядом больших художественных удач, разговор о которых впереди.

Адуев и Арго знали всю театральную Москву, и вся театральная Москва знала их. Человек легкий и веселый, меткий пародист, отличный рассказчик, Лазаренко охотно примыкал к их компании. Эту троицу частенько видели шагающей по Тверской: высокий, плечистый, с крупной головой и пышной шевелюрой франт Арго и по бокам — коренастый Лазаренко и сухопарый Адуев.

Особое пристрастие друзья питали к труппе Камерного театра. Как только речь заходила о таировцах, чувство юмора начисто покидало их. Молодые писатели слагали в честь их оды, велеречиво глаголели: другого такого театра нет; театр художественного эксперимента; театр символики и романтики. Лазаренко тоже нравились спектакли этой труппы: действительно, оригинально и впечатляюще.

Арго и Адуев увлеченно рассказывали клоуну об «Эксцентрионе», то ли ночном клубе, то ли кабаре. Восхитительно! Море остроумия, изысканный вкус, утонченная публика. Но попасть туда — дело невозможное, от желающих отбоя нет. И все же как-то вечером, возбужденные, они заехали за Виталием. Оказалось, что таинственный «Эксцентрион» создан артистами того же Камерного театра и располагается во флигеле, примыкающем к основному зданию.

В душном зальце, набитом до отказа, прижатый к стене, он смотрел с нарастающим интересом на маленькую эстраду. Сменяя один другого, актеры театра, в том числе и корифеи — Алиса Коонен, Церетелли, Соколов,— исполняли свои миниатюры и сценки, полные затейливого юмора, музыки, пластики, изящества и тонкого вкуса. Много было озорных театральных пародий, соль которых нередко была понятна лишь посвященным, реагировавшим бурными взрывами экзальтированного смеха и шумными хлопками. Лазаренко передалась наэлектризованность собравшихся. Да и как можно было оставаться равнодушным на этом празднике остроумия и блестящей выдумки.

— Вот и цирковые представления,— размышлял он,— надо бы так же густо сдабривать юмором, насыщать остроумными сюрпризами, чтобы это был яркий калейдоскоп эффектов и чтобы на кругу арены, как на том сказочном блюдечке, по которому перекатывается красное яблочко, возникало диво дивное.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ «ПРЫГАЙТЕ ВСЕ ВЫШЕ, ДОРОГОЙ ДРУГ...»

«Часто к нам в цирк приходил Анатолий Васильевич Луначарский»,— сказано в записках Лазаренко. Со дня торжественного открытия Второго государственного цирка, на котором присутствовал нарком, тепло приветствуемый публикой, он стал за кулисами желанным гостем. Артисты благоговели перед его именем. И не высокий пост был тому причиной, а замечательные достоинства этого человека. Главное же — хорошо знает цирк и много делает для него. В прошлом году трижды выступал с большими докладами и статьями, в которых наметил основное направление развития циркового искусства. На эту заботу благодарно откликались сердца тружеников арены.

С первой же встречи Лазаренко проникся глубочайшим почтением к личности народного комиссара. Слушал его блистательные выступления, неизменно восхищаясь богатством знаний и складом речи, ее словесной яркостью. Проявлял к его ораторскому искусству и профессиональный интерес, отмечая: голос — твердый и сильный, густой по тембру; интонации — живые, напористые, богатые оттенками; жест — выразительный и энергичный.

С неизменной гордостью клоун вспоминал, что не раз был удостоен личного внимания наркома. Анатолий Васильевич принимал его по цирковым делам у себя в кабинете, на Неглинной, 9, а приходя за кулисы, нередко затевал разговор «о значении смеха в цирке, уделял много времени беседам о политической сатире и возможных путях ее развития. Все эти встречи непосредственно отражались на моей работе над репертуаром».

Как мыслителю, литератору, теоретику искусства, Луначарскому, по всей вероятности, были любопытны соображения профессионала, снискавшего репутацию виртуоза циркового комизма.

Анатолий Васильевич умел создать в разговоре атмосферу непринужденности и обоюдного интереса. Рядом с ним Лазаренко чувствовал себя легко — никакой натянутости. Ободряли дружеское внимание и доброжелательность этого душевно богатого человека. Не покидало ощущение, что собеседнику хорошо знакомы профессиональные тонкости клоунады.

Секреты смеха — тема, жгуче занимавшая их обоих. Хоть и голодно пока еще, и холодно, и военная обстановка тревожит, а посмотреть вокруг — как громко смеются люди. И как жадно хотят смеяться, приходя в цирк. Смех, говорил Анатолий Васильевич,— это признак силы. И не только признак силы, но и сам — сила. Много глубоких суждений услышал от него клоун и ярких незнакомых выражений, вроде «кусательная сатира...», «в смехе сатирика слышен свист бича...», «вколачивание гвоздей в черный гроб прошлого...».

В одной из бесед Луначарский поделился своей давней мечтой — создать большой труд, нечто вроде энциклопедии смеха. В нем будут размышления о природе смеха всех времен и народов и о его проявлениях в самых различных сферах: в литературе, в изобразительном искусстве, на театральной сцене, в жизненных ситуациях, ну и, разумеется, на арене цирка... Хватило бы только здоровья. Помолчал и добавил, что хотелось бы показать смех как оружие классовой борьбы в противоположность метафизическим рассуждениям Анри Бергсона в его книге «Смех».

Говорил комиссар всегда увлеченно, и случалось, что, захваченный беседой, не слышал (или не хотел слышать) третий звонок и не уходил после антракта в зал. Однажды он сказал, задумчиво глядя в сторону артистического выхода, где стояли наготове музыкальные клоуны, что с удовольствием написал бы для цирка веселый агитскетч. Лазаренко насторожился. За стеклами пенсне в темных глазах наркома сверкнули задорные огоньки. И мысль у него даже есть неплохая, а вот времени... Анатолий Васильевич вздохнул и осветился своей обаятельной улыбкой.