«Рад, что чудесные прыжки облечены в ту именно форму, о которой я грезил еще восьмилетним мальчишкой»,— записал Борис Эрдман в альбоме артиста.
Однажды при встрече Эрдман признался Лазаренко, что тот научил его видеть главную задачу художника, работающего для цирка и балета,— определять органическую связь костюма с телом в движении. А позднее в статье «Неповторимое время» он вспомнит, как велся совместный поиск костюма: «Лазаренко съел со мной пуд соли, рассказывая о своей работе, показывая на примерах, что и как может быть им использовано. Благодаря этому мне удалось сделать ему несколько костюмов, в которых он охотно и легко работает до сих пор».
Удачный эскиз — это еще только полдела. На очередь встала задача — из чего сшить костюм? «Достать материал в то время было очень трудно, в особенности цветное сукно,— пишет в своих воспоминаниях артист.— Пришлось обратиться в ТЕО Наркомпроса. Возглавлял Театральный отдел В. Э. Мейерхольд. Всеволод Эмильевич любезно усадил меня в кресло, взял мое заявление и тут же написал резолюцию... Я пулей полетел в магазин, где мне отпустили сукна розового и темно-синего цвета. Костюм у портного получился весьма удачный».
Параллельно шел поиск грима. Вместе с Эрдманом долго искали маску перед зеркалом и наконец пришли к выводу: никакого особенного грима не нужно. Пусть красный шут будет с красивым лицом. Нужна только какая-нибудь яркая характерная черточка, чтобы сразу было видно: он — из клоунского племени. Так были найдены круто пересекающие лоб вскинутые брови, известные по многочисленным фотографиям и афишам. Несколько смущал художника курносый нос артиста с выемкой посередке. Впрочем, «вмятину» легко выровнять липким гуммозом. Оставался парик. В обширных костюмерных обоих цирков, бывшего никитинского и Саламонского, перемерили все, что было в наличии: рыжие, лысые, смоляные, кучерявые, лохматые, гладкие... И все — не то, не то... Решили делать прическу из собственных волос. Но какую? И снова пробы: прилизанные волосы, на прямой пробор, на косой, челки, коки, чубы.
— Вот чубчик шуту из донских казаков,— устало сказал Эрдман, положив на стол щипцы для завивки,— пожалуй, в самый раз...
— Нет! — запротестовал артист, и так и этак разглядывая себя в зеркало.— Ни дать ни взять — Кузьма Крючков.
— И все-таки — чуб. Пышный чуб,— упорствовал художник, снова взяв щипцы.— Быть может, только не сбоку, а посреди лба...
С того дня каждый вечер на протяжении многих лет Лазаренко, сидя перед зеркалом в двухцветном комбинезоне без рукавов, с подвязанной вокруг шеи салфеткой, чтобы не обсыпаться пудрой, будет тщательно выравнивать гуммозом «вмятину» на носу, затем нагретыми на керосиновой «трехлинейке» щипцами завивать пышный чуб посреди лба и после этого выводить черным гримом взметнувшиеся брови.
С годами он будет менять сочетания цветов в костюме, но покрой и фасон, как и грим, останутся неизменными до последнего выхода на арену.
Для создания маски народного шута, однако, недостаточно было лишь удачного костюма и грима. Требовалось определить его характер, четко вылепленный, со своим мышлением, внутреннюю логику его поведения, психический склад. Короче говоря, необходимо было вдохнуть жизнь в найденную оболочку.
Бурное, полное острейших событий время подталкивало его ускорить начатую работу. Но ключ к образу не давался.
Лазаренко пробовал, что называется, танцевать от печки. Раньше в своей маске рыжего он был как бы выходцем из публики. Родство с ней подчеркивала и линия поведения и одежда, почти бытовая, ну разве что лишь слегка утрированная. Теперь же его праздничный яркий костюм далек от жизненного. Не станет ли его новый персонаж в таком случае чужаком для зрителей? Не разорвутся ли нити, связывающие его с теми, кто сидит на местах? А вдруг из-за этого необычного вида он лишится смеха-узнавания? Ведь восприятия публики со счета не сбросишь. К тому же следовало бы сохранить отдельные черты характера бедолаги рыжего, его неунывающий нрав, например, и поразительную предприимчивость. Зритель, глядя на него, должен быть уверен: из-под любой обрушившейся на него беды этот веселый обманщик обязательно выкарабкается по-прежнему бодрым и невредимым.
Необходимо также взять и некоторые свойства характера белого клоуна, но не теперешнего — резонера, а старинного, который когда-то был «первой персоной цирка». Он еще застал в молодости одного такого — старика Сержа Александрова. Прекрасный был клоун! Живой, веселый, задиристый. Безостановочно сыпал шутками и царил в манеже. Рядом с ним рыжий выглядел жалким, унылым субъектом, «человеком для пощечин».
Зерно образа представлялось Лазаренко с достаточной ясностью. Нужно, однако, создать условия, в которых бы оно «проклюнулось», укоренилось и дало сильный, жизнестойкий колос. Чтобы патетические монологи, публицистика, разговор всерьез, которыми насыщен его репертуар, звучали убедительно, необходимо, полагал он, вложить их в уста персонажа, способного выражать дух современности, покоряющего своей правдой и своей естественностью. Ему предстоит бичевать пороки общества и незлобиво подшучивать над человеческими слабостями. Веселить и прославлять, быть трибуном и смехачом одновременно.
Образ должен быть динамичен и многогранен, свободно вбирать в себя все краски искусства клоунады: гротеск и шутку, иронию и преувеличение, буффонные трюки и эффект контраста.
Упорный и неутомимый, требовательный к себе, Лазаренко ставил эксперимент за экспериментом. Поиск был мучительным, изобиловал срывами. К сожалению, «работать приходилось в одиночку,— сетовал он в своих записках,— вырабатывать все самому, ошибаясь, пробуя, без возможности посмотреть на похожий номер со стороны и изучить опыт других».
Но вот настало время, когда он смог сказать, что накопленное количество поправок, изменений и дополнений в какой-то момент переросло в качество.
Итак, шут, каким его изображал Лазаренко, нес в своем сценическом характере индивидуальные черты и обаяние личности своего творца. Артист действовал от собственного «я», вкладывал в образ свой жизненный и эмоциональный опыт, свою искренность, свою буйную веселость и жизнестойкость. Он произносил не чужие, взятые напрокат слова, а как бы свои, близкие ему, прочувствованные, пропущенные через горячее сердце. Потому и получился этот образ таким убедительным и доходчивым.
Необычайно подвижный — ни секунды на месте,— он ходил по арене энергичным шагом, в двухцветном костюме шута, по-цирковому нарядный и праздничный. Двигался он удивительно мягко и пластично, то и дело поворачиваясь в разные стороны, задорно вскидывая голову. Пожалуй, он первый стал пользоваться барьером как своеобразным пьедесталом. Легко вскакивая на него, обращался прямо к слушателям, как бы представая перед ними, говоря языком кино, крупным планом.
Опытный разговорник, он хорошо знал акустические хитрости манежа — «звуковые ямы» и места лучшей слышимости — и умел свой голос донести до самых дальних рядов.
Его выступление обрастало множеством выразительных деталей и находок. В конце ударной фразы, например, он резко срывал с головы свою двухцветную шапчонку и широко откидывал руку, как бы ставя в заключение восклицательный знак. Такой яркий штрих стоил многого. И вообще этой шапчонке была отведена своя «роль». Ею, вскинутой кверху, он здоровался со зрителями, ею, зажатой в кулак, жестикулировал, и тогда она порхала в воздухе, взлетая, носясь и мелькая живописным бликом.
Порой она заменяла реквизит: он сворачивал ее в трубку и превращал в телескоп, пил из нее, как из блюдца, черпал воображаемую воду и нагружал десятком других «обязанностей».
Впечатляющим был не только внешний рисунок. Огромную убедительность сообщал образу внутренний накал, с каким актер творил на арене. Каждый жест, каждое произнесенное слово были согреты подлинным чувством. Лазаренко покорял правдой и непосредственностью. Он настолько глубоко проникал в суть роли, вкладывая в нее всего себя, настолько сам был увлечен, что это рождало доверие зрителей, чувство сопереживания. Играть ему было в радость. И этой своей живой радостью он заражал других, захватывая темпераментом и сценическим обаянием. Со временем лазаренковский шут обрел присущую жизни многогранность: весел и вместе с тем серьезен, горазд пошутить и может высказать важную мысль, наивен по-детски и лукав, дурашлив и боевит, отмочит шутку и не преминет обратиться к зрителям с горячим политическим воззванием.