Виталий Лазаренко

В своих записках Лазаренко с гордостью заявляет, что темы у него были общие с плакатами «Окон РОСТА» и что упреки в лозунговости его нисколько не смущали. «Свои политические симпатии я не скрывал». Он хотел, чтобы его слово вдохновляло на борьбу, призывало к победе. «Если мое выступление,— говорил он,— не зовет к действию, тогда зачем оно, к чему?»

По-новому подавалась и заключительная часть номера — прыжки. Раньше, в годы гражданской войны, когда на цирковых конюшнях оставалось по одной, по две жалкие клячи, он стал прыгать через высокие пирамиды, в которые строились друзья артисты. На возведение пирамид требовалось время, возникали паузы, заполнявшиеся обычно коверным. Цельность номера нарушалась.

Счастливый случай изменил положение к лучшему. Как-то во время концерта под открытым небом перед красноармейцами в группе не оказалось коверного и, пока приводили и устанавливали полковых коней, прыгуну пришлось самому занимать зрителей. Он смешил экспромтами, благо обрел богатый опыт импровизаций на балаганных раусах. И получилось это настолько органично, что решил: будет и в цирке «сам держать репризы», то есть заполнять паузы. Тогда же и родился прием — читать перед очередным прыжком короткие стихи, вроде этого:

«Пусть старый свет плетется понемногу И славит тракт заезженных дорог, К свободе, помните, найдя свою дорогу, Чрез царский трон мы сделали прыжок».

Вспоминая о том времени, когда он искал свой стиль, Лазаренко скажет: «Моя работа целеустремленна. Даже прыжки я обыгрываю сюжетно» (под словом «сюжетно» артист подразумевал органичное соединение прыжков с боевым революционным словом).

Смешные реплики клоуна, агитки и призывы были рассчитаны на мгновенное восприятие, на живой эмоциональный отклик — артист непосредственно апеллировал к сердцам присутствующих. И в ответ зрители благодарно тянулись к этому весельчаку, такому ловкому и остроумному, такому доступному и свойскому. Решающее значение имело то, что прославлял новую жизнь и призывал защищать ее не хлюпик, не рафинированный чужак в блестках и кружевах, а человек сильный и красивый, искусный и мужественный, бесхитростный и понятный. Глубокая внутренняя вера и страстный, взволнованный тон делали его слова убедительными, сообщали его номеру огромную действенность.

Публике неизменно передавались революционный оптимизм и кипучая энергия, которую излучал с арены клоун-агитатор, клоун-публицист, вдохновенно воспевавший радость свободной жизни.

Триумф, однако, дался ему нелегко, это был плод долгого и напряженного труда. «Мой жанр создавался годами»,— скажет Лазаренко в своей последней по времени статье.

Открытый и утвержденный им новый стиль клоунады и образ красного шута стали замечательной творческой победой, значение которой вышло за рамки отечественной арены. Видный деятель чехословацкого цирка Карел Клудский, кого называли «королем манежа», отметил: «Русский клоун Виталий Лазаренко создал совершенно новый тип клоуна в маске веселого молодого человека». Он же, Клудский, размышляя о роли, какую сыграл каждый народ в становлении и развитии этого зрелища, пришел к выводу, что «клоунада являлась наибольшим вкладом русского цирка в мировое цирковое искусство».

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ С МАЯКОВСКИМ И МЕЙЕРХОЛЬДОМ

Первое знакомство с Маяковским произошло заочно. Среди друзей Лазаренко было немало литераторов. Наслышан он бьл и о футуристах в «желтых кофтах» да и сам снимался в кинокартине «Я хочу быть футуристом».

К стихам у Лазаренко давнее пристрастие. С мальчишеских лет память его удерживала сотни «складешин», то есть стихотворных зазывов, с которыми он выходил на раус в балаганах. Знал много раешников, монологов, куплетов, частушек. Перед его глазами мелькали цирковые афиши, составленные стихами, и сам сочинял подобные. Он вырос, можно сказать, на рифмованной строке. Энергичные ритмы Маяковского, страстность, мажор, удивительные сочетания упругих и емких слов, необычные рифмы: то взрывные, то увесистые, точно гири у атлета, то легкие и яркие, как солнечные зайчики,— все это ударяло, словно током, притягивало натренированный слух, чуткий к музыкальной строке, завораживало. Он чувствовал к этому поэту внутреннюю близость по духу, по дерзкому задору, по бунтарскому настрою.

Следуя неизменной привычке не пропускать сатирической периодики, Лазаренко купил первый номер нового журнала «Соловей». Его внимание привлекла не столько карикатура на обложке, на которой был изображен кутеж толстосумов, сколько подпись: «Ешь ананасы и рябчиков жуй, день твой последний приходит, буржуй!» И подпись: В. Маяковский. Двустишие сразу же запомнилось и неотступно вертелось на языке. По-цирковому коротко и в самую точку! Было это почти под новый, 1918 год.

По странному стечению обстоятельств в этот же день после представления в цирке Лазаренко, как часто бывало и прежде, направился в «Кафе поэтов» в Настасьинском переулке, располагавшееся в полуподвале. «Помещение кафе представляло собой длинный зал, в конце которого находилась маленькая эстрада,— вспоминает он.— Посредине вдоль стояли обыкновенные длинные столы, некрашеные и даже не покрытые скатертью. Обстановка была очень простая. Встречал гостей сам Маяковский». Вместо приветствия клоун прямо с порога выпалил, озорно сверкнув глазами, строки про ананасы и рябчиков. Хозяин оценил шутку и сказал в ответ, что является давним поклонником таланта Лазаренко, видел его еще у Никитиных, потом в «Модерне» и на экране тоже. И вообще относит себя к завсегдатаям цирка и к большим любителям комиков.

Первое непосредственное впечатление — мощь этого человека: рослый, широкоплечий, с внушительными чертами лица. Интуицией почувствовал в нем большую внутреннюю силу и огромную волю. А когда в тот же вечер услышал, как поэт читает свои стихи громовым голосом трибуна, твердо и веско произнося слова, выразительно интонируя и выделяя, будто подчеркивая, рифмы, скупо, но энергично жестикулируя, Виталий Лазаренко был на всю жизнь покорен его даром декламатора.

Позднее поэт и клоун еще не раз встречались в этом кафе, где верховодил их общий друг Василий Каменский, виделись и в ТЕО, и на литературных диспутах, и на театральных просмотрах. Встречались и в цирке. Старик Никитин выстроил здание на бойком месте: самый людный перекресток в центре города, куда ни пойди — цирка не миновать. Маяковский заглядывал сюда довольно часто. Бывал и один, и с Каменским, но больше с Эсфирью Шуб, стал за кулисами своим человеком. «Во время антракта,— пишет Лазаренко,— Владимир Владимирович наведывался ко мне в гримировочную. И мы беседовали на темы циркового искусства. Он очень интересовался клоунским делом и давал мне советы и темы для моих реприз. Отмечал хорошее и плохое в репертуаре, одобрял элементы политической сатиры и агитки в моих выступлениях. В Маяковском я находил постоянную поддержку. К сожалению, я не записывал реприз, темы которых давал он. Шутки жили недолго, старели, я часто менял репертуар, и, сознаюсь, мне не приходило в голову, что это впоследствии может показаться кому-нибудь интересным...».

Как-то в одно из таких посещений поэт был в ударе и рассказал, что в юности мечтал быть актером, комиком. «Увлекался Максом Линдером, ни одной комедии с его участием не пропускал.— Глаза вспыхнули насмешкой.— Было дело, сыграл даже на любительской сцене в гоголевской «Женитьбе» Яичницу. Ничего— смеялись... И верите ли, снискал шумное одобрение».

Лазаренко сказал, размазывая по лицу вазелин, что тоже неравнодушен к кинокомикам. Считает, что в их работе много общего с клоунадой, а большая часть кинотрюков вообще перенесена с манежа.

Когда после третьего звонка гость покинул гримировочную, Лазаренко пришла на ум озорная мысль заставить его подыграть себе из ложи. Во втором отделении клоун обычно исполнял свою давнюю пародию «Гротеск-наездница», в ней он много импровизировал, обращаясь к публике. И вот, как обычно, смехотвор выехал в утрированно пышном женском платье, в газовой наколке на парике и, скача по кругу, жеманно изображал цирковую примадонну. Но что это? На шее у красавицы болтается огромная редька — этот заурядный овощ, как известно, футуристы избрали своей эмблемой. Проезжая мимо ложи, где сидел поэт, «наездница» принялась забавно кокетничать со своим кумиром, манерно закатывать глаза и многозначительно указывать пальчиком на редьку. Публика улыбалась, глядя па красивого молодого человека с красным бантом. Некоторые узнавали Маяковского. А тот, видимо, нисколько не смутясь, весело помахал своей экспансивной поклоннице рукой и послал воздушный поцелуй... И тогда «мадемуазель», протянув к нему навстречу руки, завопила страстным голосом: «Вся твоя!» Эта потешная импровизация была встречена хохотом.