В антракте Маяковский и Шуб с громким смехом вошли в гримировочную: «Ну и отмочил! Вот шкода!» Спустя двадцать лет Лазаренко восстановит в памяти все подробности этого эпизода и добавит, что поэт всегда удивительно точно умел нащупать спусковую пружину циркового смеха.
Рассуждения Маяковского о комизме, советы, которыми он дарил клоуна, придали Лазаренко смелости, и он обратился с просьбой написать для него политическое антре. «Поэт с радостью дал мне слово,— рассказывает артист,— ударил по плечу и весело спросил: «Где мы встретимся?» Я предложил... у меня дома... На следующий день Владимир Владимирович аккуратно пришел, мы пили кофе, и я описывал, по его просьбе, много старых реприз, шуток и тут же объяснил, что лучше всего доходит до зрителя».
Чтобы у автора сложилось более полное представление о сущности хитрого искусства циркового смеха, клоун не скупился — реприза следовала за репризой. Маяковский слушал, сосредоточенно насупясь, после каждой шутки неопределенно хмыкал. И улыбнулся лишь в старинной сатирической сценке «Лужа», в которой рыжий и белый комически обыгрывают огромную лужу, якобы красующуюся посреди уездного города.
Лазаренко намеревался познакомить поэта со своим репертуаром лишь в общих чертах. Но тот запротестовал: нет, нет, подробнее, не сокращайте. Пришлось не только рассказывать, но и играть. Представил и свое любимое «Заседание городской думы» — развернутое обозрение дореволюционной провинции.
На манеже, ближе к выходу устанавливали длинный стол, покрытый зеленым сукном. За ним — гласные (шестеро униформистов). Клоун — за председателя. Играл в карикатурных тонах, представляя этакого краснобая пустомелю. Звонил в колокольчик: «Сегодня у нас экстренное предварительно-совещательное заседание по вопросу возникновения тезиса для определения приблизительной надобности проведения полуреформ с целью ослабления влияния некоторых принципов во взглядах на отправление Л дачных поездов...» И еще долго нес подобную тарабарщину. «Всем понятно? — спрашивал председатель, заканчивая вступительную речь. —Непонятно? И мне тоже».
Далее в том же духе бичевался ряд общеизвестных в городе недостатков. Председатель, к примеру, с деловитым видом предлагал гласным, сидящим безмолвно за столом, точно пешки, увеличить год на... десять дней, то есть считать в году не 365 дней, а 375, дабы лишние десять суток употребить на обсуждение городских нужд. Поднимался вопрос и «о принятии мер против ароматов ассенизационных обозов». Решение: «Приобрести миллион пудов ваты для выдачи населению, затыкающему носы пальцами...» Принимались и другие решения подобного же рода, скажем о поливке улиц: «...не поливать до скончания века, дабы можно было приезжающим в наш город пускать пыль в глаза...» Потом председатель зачитывал проект резолюции по рабочему вопросу: «Ввиду того, что нужда в городе увеличивается вследствие роста числа безработных, Дума постановляет: «Наделить всех умирающих с голоду участками земли на местном кладбище...»
Лазаренко поглядел на гостя. Лицо его было серьезно. «Неинтересно, что ли?». Извиняющимся тоном пояснил: разумеется, это было актуально лишь для того времени.
— Это-то ясно,— отмахнулся Маяковский.— Прелесть тут в языке: сугубо канцелярский.— Он говорил, как бы размышляя вслух: — Архиглупости чиновников облекаются в махровые бюрократические формулы. Это и порождает смех.
Рассказчиком Лазаренко был отменным. Репризы и клоунады разыгрывал в лицах, искусно мимируя, меняя интонации, и сумел увлечь гостя, интерес которого к юмору и сатире, как он понял, был профессиональным. Играя, мельком взглядывал на Владимира Владимировича: нет, слушает, и вроде внимательно, правда с каким-то ироническим выражением. Решил прочитать «Пословицы». Вдруг понравится. Этот номер он исполнял с огромным успехом в шестнадцатом году.
— Начинал я его, Владим Владимыч, небольшим рифмованным вступлением, в духе раешника: «В наше тяжелое время военное, что было дешево — стало вдруг ценное». А дальше говорилось, что в эти тревожные дни многое изменилось, в том числе и пословицы. Вот, к примеру: «Курица не птица, а попробуйте-ка прицениться...»
Маяковский удовлетворенно хмыкнул.
— Устарела в наши дни и пословица «что посеял, то и жни», вместо нее: «посеешь денег тьму за сутки, а все не сыт, ворчит в желудке»; «тише едешь, дальше будешь — от дверей магазина, стоя в очереди...»; «на чужой каравай рта не разевай, поскольку ныне все стало дороже втрое, поневоле рот разинешь на имущество чужое...» И далее в том же духе.
— Стишата — дрянь! — прокомментировал поэт и уточнил: — В своем большинстве. Но в шестнадцатом это была, конечно, пальба картечью.
Среди многих клоунад, реприз и шуток, которые Лазаренко рассказал поэту, был и номер «Картинки». Начинался он так: выходил рыжий и нес под мышкой большую папку. Шпрех спрашивал: «Господин клоун, далеко ли собрались?» — «Я теперь не клоун, а художник: пеку картины, как пирожник, заправский я специалист, на злобу дня карикатурист». И показывал крупные рисунки, сопровождая их двумя-четырьмя строчками стихотворного текста. Например: «Вот алкогольный воевода — союзник «Русского народа». И доставал из папки портрет винозаводчика Челышева. А то еще говорил: «Просвещать деревню стали: вместо книг ей вот что дали» (показывал изображение бутылки водки). Следующий рисунок предварялся словами: «Скачки, клубы и бега обирают донага. Туда на рысаках несутся, обратно этак вот плетутся». И показывал господина без штанов, но в шляпе и пенсне.
Слушал Маяковский заинтересованно и даже, казалось, нетерпеливо. Наконец заговорил, оживляясь, что эта форма представляется ему любопытной. Нечто подобное он делает сейчас в «Окнах РОСТА». Вы наверняка их видели. И вдруг спохватился: да, на днях он же раздавал в Кремле курсантам и красноармейцам, уходившим на фронт, «Советскую азбуку».
— Постойте, постойте, пожалуй, такая штука вполне подошла бы для арены. Там вот в чем дело: были рисунки, а под ними — политические эпиграммы. На каждую букву алфавита.
Поэт прочитал вслух несколько строк из «Азбуки». Лазаренко сразу же увидел в этом приеме большие возможности и загорелся: а нельзя ли сделать вариант для цирка? Отчего же, можно. Пусть Виталий Ефимович зайдет к нему в мастерскую РОСТА. Знает ли, где это? Ну вот и отлично. Денька этак через три...
В просторной плакатной мастерской на Малой Лубянке пахло клеем и табаком. На полу, замусоренном окурками, лежал крупный мужчина, окруженный банками с краской, и трафаретил большой плакат. Это был художник Черемных.
Маяковский из дальнего угла приветствовал пришедшего, шутейно подражая арбитру французской борьбы, он провозгласил трубным, прямо-таки шаляпинским басом обычное объявление перед парадом-алле: «Прибыли и записа-а-ались следующие борцы профессионалы: чемпион прыжков и смехачества Виталий Лазаре-е-енко — До-о-онбасс!» Широко улыбнулся и пригласил подойти.
Перешагивая через листы, устлавшие пол, Виталий приблизился к Маяковскому. Тот уверенно набрасывал широким плотницким карандашом фигуру матроса с винтовкой наперевес.
Поэт был в хорошем расположении духа. «Он усадил меня на стул,— вспоминает Лазаренко,— вынул из кармана текст и тут же начал читать. Антре мне очень понравилось. Мы сделали несколько поправок. Я забрал также сделанные Маяковским для «Азбуки» картинки».
Радостный и возбужденный, артист шагал по улице, сосредоточенно размышляя об удачном номере и его авторе. Такой талант, а вот поди ж, не погнушался черной работы. Другие только кричат о помощи Республике Советов, а этот засучил рукава и наворачивает. Каменский рассказывал: пропадает тут дни и ночи: и сочиняет и сам же рисует.