Каждый бы так для революции старался...
Дней через десять Лазаренко выступил с этим номером, имевшим большой успех.
Что же представляла собой «Азбука» Маяковского, показанная на арене Второго московского цирка осенью 1919 года? Серия лаконичных и броских рисунков, хорошо различимых даже с галерки, сопровождалась короткими хлесткими двустишиями, написанными образным языком, порой афористично. «Азбука» имела двойное воздействие: то, что слышало ухо, подкреплялось зрительным впечатлением и воспринималось как единое целое. Она была доступна каждому, даже малограмотному, и говорила о том, что волновало, чем жил в эти дни борющийся народ. Поэт и клоун призывали, агитировали, бичевали и высмеивали. «Азбука» запоминалась и убеждала.
Вскоре после премьеры актер нащупал прием выразительной демонстрации «Азбуки». Рисунок он держал в левой руке за самый край, вскидывая над головой и давая публике хорошо рассмотреть его, а правой энергично жестикулировал. Стихи читал приподнятым тоном, темпераментно и напористо, обращался, как привык, главным образом к галерке, ко всем четырем ее секторам. Подвижный, живой, легкий, клоун-глашатай поминутно поворачивался во все стороны. Выходить с этим номером он любил, одно мешало — неудобный костюм, сделанный незадолго до того по эскизу художника Павла Кузнецова. Просторный, словно не по росту балахон Пьеро, сшитый из атласа, сковывал и раздражал, непомерно широкие рукава делали движения куцыми, голова «утопала» в пышном жабо. В этом костюме, который Лазаренко называл «поповской рясой», он казался приземистым и нескладным.
В творческой биографии клоуна «Азбука» заняла особое место. Исполняя ее, он почувствовал, что нашел линию сценического поведения, пока еще, правда, пунктирную, развивая которую он и создаст впоследствии свою неповторимую манеру.
Новая встреча произошла осенью следующего года: столкнулись нос к носу возле сада «Аквариум». Выглядел Маяковский усталым, под глазами тени, на лбу глубокая вертикальная бороздка, щеки, казалось, ввалились и телом сдал. «Такому огромному, ему ведь еды-то надо, как борцу, а где она?» — пронеслось в голове Лазаренко. Приветствуя своего автора, артист процитировал шутливым тоном: «Что? Заела РОСТА?» Поэт невесело улыбнулся и буркнул: «Не зря Васька Каменский называет вас «центросмехач»... Как живется-можется?»
— Только что из Тулы. Я там свой человек, придворный артист тульского пролетариата. Между прочим, оцените, Владим Владимыч, мою репризу, специально для этого города. Шла прямо на ура.
Вечно спешащий куда-то, на этот раз Маяковский сам направился в открытые ворота сада. Сели на скамью. Ну что ж, репризы он готов слушать в любое время. Лазаренко уловил: тон ровный, спокойный, без привычной ершистости и насмешливо-ироничных интонаций.
— Итак, слушайте. Один иностранный корреспондент спросил: «Чем славится Тула? Кажется, там самовары делают?» — «Совершенно верно — самовары. Но еще в Туле кроме самоваров делают крутой кипяток. Легко можно ошпариться тому, кто про тянет свои руки к Советской России...»
Поэт одобрительно кивнул и, подгребая концом трости в кучу желтые листья, сказал, видимо, отвечая своим мыслям, что такие слова, произносимые с арены, близки по духу его агитационной поэзии.
— И ваша и моя задача — перекрывать большие пространства. Камерность нам ни к чему. Мы адресуемся массам. Вот почему оттенки и полутона не годятся ни моим стихам, ни цирковым репризам.
«Попрошу его написать еще что-нибудь,— решил Виталий.— Лучше никто не сочинит. А то уже все до последней репризы показал в Москве. Четвертый сезон торчу тут...»
— Может, зайдем ко мне? У Марии, поди, найдется перекусить...
— А который час-то? — отозвался поэт.
— Половина третьего,— ответил Лазаренко, не глядя на часы.
— Ну, разве что минут на сорок.
Еще по дороге разговор зашел, как и в прошлые встречи, о клоунском деле. Актер сказал, что антре обязательно должно вызывать смех. Несмешная клоунада — абсурд такой же, как несладкий сахар. Маяковский, закуривая, согласился, но добавил: смешить-то смешить, но важнее, как он считает, вы-сме-и-вать. Последнее слово он произнес, делая ударение на каждом слоге.
Уже дома, за столом Виталий сказал, что придает большое значение свежести формы в клоунаде. Поэт ответил, с аппетитом хлебая суп из перловки с воблой, стряпню Марии, что ему для обработки агитационного материала тоже приходится изобретать приемы и, насмешливо сверкая глазами, вспомнил, как один деятель изрек вчера: агитка, мол, дело пустяшное, раз-два и сколотил. Как бы не так! Агитки, было бы известно, требуют самого напряженного труда и различнейших ухищрений.
Виталию было приятно сознавать, что их точки зрения во многом сближаются и что их объединяет общий профессиональный интерес к юмору и комизму, к агиткам и методам их создания. Вслух он заметил, подливая гостю в тарелку: вот, мол, недавно они говорили, что в цирке не нужны полутона, а порой даже и слов не требуется, или так — самая малость. К примеру сказать, в той же Туле он делал репризу три года назад, после Февральской. Выводил на манеж осла: на голове у него золотая корона, а на спине — попона в виде царской горностаевой мантии. Читал четверостишие про Николашку Обманова, сбивал с осла корону, срывал мантию и, расстелив на опилках, вытирал об нее ноги.
Маяковский затянулся толстой папиросой.
— Корона на осле — это да! Просто и здорово. И образ великолепный. А вытирать ноги о царскую мантию — сатира первый сорт!
Он нетерпеливо извлек из кармана большую записную книжку и что-то в ней черкнул.
Лазаренко не раз в беседах с поэтом замечал: только что оживленно разговаривал с тобой, большие, умные глаза внимательно смотрели, и вдруг ушел весь в себя, унесся куда-то мыслью. Но сейчас его лицо выражало веселую заинтересованность. И Виталий, не будь прост, ринулся снова демонстрировать антре и репризы, в том числе и «Борьбу», давний свой пародийный номер, в котором он искусно проводил схватку с самим собой, «един в двух лицах». Половичок, расстеленный на полу тесной комнатенки, превратился в борцовский ковер, на котором были показаны приемы — один хитрее другого. Когда же клоун завертелся волчком на голове, Маяковский, держа на коленях маленького Витальку, весь подался вперед, а под конец захлопал в ладоши, подзадорив и малыша.
Борьба произвела на него, пожалуй, самое большое впечатление. Эт-т-то вещь! Вот бы что-нибудь в таком же духе и нам.
Он снова записал что-то в книжку и торопливо направился в прихожую.
— Да, да, конечно,— говорил, надевая пальто,— за основу берем схватку. А темой — классовую борьбу.
Вскоре «Чемпионат всемирной классовой борьбы» был написан. Лазаренко пришел за ним в мастерскую РОСТА. Вчитываясь в текст, он испытывал творческую радость. Какой большущий талант! Какой блистательный ход нашел для клоунады! И тема грандиозная — борьба с врагами революции. К тому же и момент для «Чемпионата» оказался как нельзя более подходящим: в городе объявлены матчи французской борьбы, впервые после большого перерыва. Публика, вне сомнения, валом повалит. И получится как бы специальная пародия. Надо постараться сделать все как можно смешнее, побольше буффонады, преувеличения, комических трюков, чтобы смехом казнить классовых противников.
Лазаренко нравилось, что образ Арбитра создан автором «по мерке» и что решен не однозначно. Это не резонер, «подающий реплики»; в авторской трактовке Арбитр — живой человек, он не чужд юмора, не полезет за словом в карман. Он несет важную служебную функцию: на его обязанности — представлять участников чемпионата, давая им политическую аттестацию, он же цементирует и все действия. Но чем больше Лазаренко вдумывался в свою роль, тем отчетливее понимал, что финал требует изменения. Хотелось, чтобы его уход с манежа решался по-цирковому, чтобы точка была жирной. Они вместе перебрали десятки различных вариантов, и лишь когда артист предложил трюк с обручем, поэт сказал: «Да, пожалуй, это будет неплохо!» И тотчас, положив перед собой лист, переделал последнее четверостишие. Теперь скетч заканчивался так: после грызни и свалки, которую учинили участники чемпионата, Арбитр объявлял перерыв и, обращаясь к зрителям, призывал всех завтра же на фронт. «А я уже сегодня — туда же, а для скорости — в экипаже даже». Читателю, пожалуй, может показаться, будто актер и впрямь отправлялся на передовую в каком-то экипаже. На самом деле «отъезд» был чисто цирковым: туго сгруппированный, клоун влезал в обруч, нечто вроде обода от тележного колеса, и стремительно укатывал в нем с арены.