Там же, в мастерской РОСТА, Маяковский спросил, когда будет первая репетиция. Ему хотелось видеть, как это получится. «Я обещал,— вспоминает Лазаренко,— что первая репетиция пойдет в его присутствии».
Охваченный творческим нетерпением, клоун уже начал продумывать рисунок своей роли и всех других персонажей, искал характерные детали, смешные трюки. Сценического времени каждому действующему лицу отпущено считанные минуты, поэтому все должно быть броско и лаконично, как в плакате. Особое внимание привлекал образ Революции. Хотелось, чтобы ее играл артист с крупной, могучей фигурой и сильным голосом. Иван Заикин был бы идеальной кандидатурой: одним своим обаянием покорил бы всех. Но он, слыхать, где-то на Дальнем Востоке. Придется искать кого-нибудь поближе.
Самого бы Маяковского... Этот что ростом, что голосиной, что артистизмом — всем взял. Видел его в кино в главной роли. И в цирке на публике стихи читал. Но ведь не предложишь, даже и заикаться неудобно. Своей незаурядностью, внутренней силой, энергией и напором этот человек внушал Виталию невольное чувство почтения. Артист ловил себя на том, что немного робеет перед своим автором и не может этак запанибрата обращаться с ним, как, допустим, с тем же Каменским, хотя и ощущал, что Владимир Владимирович расположен к нему.
До недавнего времени Лазаренко приходилось режиссировать лишь свои номера, а теперь в его распоряжении будет целая группа комиков. Следует тщательнее подготовиться. Стал подбирать актеров-борцов, прикидывать, кому какую роль поручить, советовался с Альперовым. Хотелось, чтобы участвовали опытные цирковые комики, но свободных из них оказалось не так-то много. Пришлось брать из Первого цирка и с эстрады. Проходил роли с каждым участником поодиночке. Попутно вел подготовительную работу, обычную при всякой постановке: сделал выписку для бутафора, приложив свои схематические рисунки короны и прочего реквизита. Листал журналы, отыскивая карикатуры на Ллойд-Джорджа, Вильсона и других участников «Чемпионата», чтобы цирковой парикмахер изготовил по этим карикатурам парики, усы и бакенбарды. Не без трудностей и острого спора с администрацией утряс материальную сторону постановки. Дважды встречался с художником Кузнецовым: оговаривали эскизы костюмов для Арбитра и Революции. Спорили, во что одеть ее, в красное трико или в красную блузу? Решили: в русскую кумачовую рубаху.
Первую сводную репетицию на манеже Лазаренко назначил нарочно в такое время, когда не занятые в ней артисты разошлись по домам. Маяковский явился немного раньше условленного часа и, как в прошлый раз, неделю назад, когда они наведывались вместе с Каменским, сначала отправился на конюшню, предложив кивком головы и Лазаренко следовать за собой.
Денники были пусты, лишь в двух изгрызенных стойлах обитало по коняге. Жалкие, тощие, чуть ли не одры: Буян — для наездников и Принц — лошадь-математик Эммы Никитиной. А ведь когда-то, вроде бы совсем недавно, здесь у старика Никитина красовалось тридцать скакунов, масть в масть, да столько же размещалось внизу, в подземной конюшне.
Лазаренко с улыбкой смотрел на своего автора, не переставая удивляться: до чего же разительная перемена! Куда девалась всегдашняя строгая насупленность, где складка у переносья, глубоко рассекающая лоб? Лицо поэта осветилось ласковой улыбкой, он стал угощать лошадей припасенными корками, любовно похлопал по бархатистым шеям и говорил жалеючи, ласково. Заглянул в порожнюю кормушку и вздохнул глубоко. Виталию сразу же вспомнилось: «Деточка, все мы немножко лошади. Каждый из нас по-своему лошадь...»
Перед самым началом репетиции они условились, что первый раз пройдут все от начала до конца, не прерываясь для замечаний. Маяковский сел в первом ряду, закинув ногу на ногу, и, щуря глаза от папиросного дыма, приготовился слушать.
Начинается «Чемпионат» вступительным словом Арбитра. Лазаренко решил проводить его в бодром, веселом тоне, слегка пародируя записных распорядителей провинциальных чемпионатов.
По окончании репетиции наступила долгая неловкая пауза. Наконец Маяковский легко перешагнул через барьер, что удается лишь людям высокого роста, и стал излагать актерам свои впечатления: мало злости, мало сатиры. Очень приглаженно, очень обыденно. Необходимо все гораздо сочнее, в особенности в эпизоде драки из-за прибылей. «Больше окарикатуривайте своих героев, больше буффоньте... Вот вы,— обратился он к Цхомелидзе,— ваш меньшевик слишком пресен. У него же четкая характеристика: «ни черту кочерга, ни богу свечка... пресмыкается, как глист... норовит действовать подножкой». Это страшный противник Революции... Тут многое можно выразить комической пантомимой». Лазаренко был немало удивлен: беспощадный насмешник, Маяковский замечания делал мягко, деликатно, по существу, в самую точку, с удивительным пониманием дела. Понравилось и его предложение поменять роли: Цхомелидзе дать Вильсона, а Мишелю — меньшевика. «Этот персонаж, каким я его вижу, ближе к рыжему, чем к эксцентрику». Попробовали, и действительно, американец у длинного, худого Цхомелидзе получился гораздо выразительнее. Поэт взял из рук Лазаренко листы, поставил ногу на барьер и, подумав секунду-другую, вписал в текст, положив его себе на колено, новые строки. И тут же прочитал: «Вы не смотрите, что Вильсон тощ, страшная у Вильсона мощь...»
По ходу этой и последующих репетиций Маяковский часто останавливал и Арбитра и других персонажей, придирчивее всего относясь к произнесению текста. Решительно настаивал: не комкайте рифмы, отчетливо произносите окончания слов. «Там у вас идет,—говорил он артисту,—«кто, кто не бит». Надо, чтобы яснее звучала рифма «Арбитр»... Требовательный и непримиримый, он то и дело останавливал артистов: «Подавайте слова на блюдечке...», «раскатывайте слова...», «выделяйте мысль, выделяйте главное, как выделяют на ваших афишах имя гастролера». Часто повторял: «политическая актуальность», «сатирический отклик». Из его же уст Лазаренко услышал два незнакомых сочетания слов: «ревкомедианты» и «ревинстинкт». Здорово как: революционный комедиант... «Мы должны чувствовать революционным инстинктом»... Часто поэт сам читал полным голосом отдельные куски текста или проигрывал целые сцены, изумляя артистов, чутких на истинную даровитость. Подсказывал исполнителям ролей выразительные интонации и мизансцены.
Под конец одной из репетиций недовольный от усталости скептик Мишель пробурчал:
— А чего так уж стараться, все равно — голая агитка на один день.
Маяковский резко повернул голову в его сторону и окинул острым взглядом:
— Голая агитка? Но ведь и правда тоже голая. А вы, артисты, оденьте агитку в добротную художественную одежду...
Впервые «Чемпионат всемирной классовой борьбы» был показан в день третьей годовщины Великого Октября. Новый, революционно настроенный зритель принял агитклоунаду восторженно. Успеху способствовала и праздничная атмосфера, господствовавшая в цирке, и острый актуальный текст. Лазаренко живо, с огоньком вел роль Арбитра и стал душой постановки. Веселый, ироничный Арбитр-балагур раскатисто объявил:
— Па-а-арад-а-алле!
По его свистку оркестр грянул «Марш гладиаторов», фальшивя и детонируя, как было условлено. На манеж двинули гуськом, подражая борцам, напыживаясь и выпячивая грудь, восемь! нелепых фигур, «прибывших и записавшихся»: худые и толстые, длинные и коротышки, набитые «мускулатурой», все с широкими лентами через плечо, как и положено чемпионам мира, увешанные бряцающими на ходу регалиями: поварешками, железными крышками, консервными банками. Одним своим видом эти живые| карикатуры вызывали дружный хохот.
Арбитр представлял борцов поодиночке, давая каждому политическую характеристику. Первой топала дама-борец Антанта.